Книга Прядильщица Снов, страница 145 – Тория Кардело

Воцарилась тяжёлая, вязкая тишина, нарушаемая только тяжёлым дыханием Полины. Мать смотрела на дочь широко раскрытыми глазами, в которых смешались гнев, страх и что-то ещё — то, что Полина не сразу распознала как вину.

«Неужели? Неужели она всё-таки чувствует вину за всё это?»

Дмитрий переминался с ноги на ногу, явно чувствуя себя не в своей тарелке. Этот личный, слишком интимный скандал между матерью и дочерью определённо не входил в его планы на вечер. Он хотел уютных посиделок с вином, пока падчерица делает вид, что не слышит звуков из-за стены. А получил семейную драму в трёх актах.

— Лена, — он наконец нарушил тишину, осторожно, будто проверяя, не взорвётся ли бомба от звука его голоса, — может, вам стоит поговорить наедине? Я могу пойти… не знаю, за продуктами сходить или ещё что-то.

«Ещё что-то» прозвучало так неуклюже, что в другой ситуации Полина могла бы рассмеяться. Но сейчас ей было не до смеха.

— Нет, — мать выпрямилась, поправила волосы, протёрла глаза, смахивая непролитые слёзы. Полина видела, как она берёт себя в руки, как натягивает на лицо маску уверенности и контроля — ту же самую, которую сама Полина носила в школе каждый день. — Не о чем говорить. Полина просто устроила истерику, как обычно. Завтра остынет.

И что-то в этой фразе, в этом тоне, в этом «как обычно» окончательно сломало что-то внутри Полины. Туманная мысль, которая бродила на задворках сознания весь день — маленькая, тёмная, неоформленная мысль о пузырьке с таблетками — вдруг обрела кристальную ясность.

— Никакого завтра не будет, — тихо сказала она, и внезапное спокойствие в её голосе, контрастирующее с предыдущей истерикой, заставило мать насторожиться. — Для меня — не будет.

Полина не планировала говорить это. Слова сами вырвались из глубины, как будто их произнёс кто-то другой — кто-то, кто жил внутри неё и наконец получил право голоса.

— Что ты несёшь? — устало спросила мать, но в её глазах на секунду промелькнула настоящая тревога.

Полина почувствовала странное удовлетворение от этого мимолётного беспокойства.

«Значит, мама всё-таки способна волноваться за меня. Хоть немного».

— Сегодня последний день, когда вы меня видите, — Полина сама не понимала, почему говорит это, почему раскрывает свои планы. Слова вырывались сами собой, будто разговаривала не она, а кто-то другой, используя её голос, её язык, её губы. — Последний день, когда я существую. В этом мире. В этой жизни. В этом теле.

Она провела руками по своему халату, чувствуя, как ткань трётся о выпирающие рёбра, о тазовые кости, которые теперь торчали, как у скелета, обтянутого тонкой кожей.

— Опять твои драмы, — мать закатила глаза, и этот знакомый, раздражающий жест вызвал у Полины волну чистой ненависти. — Я слишком устала для твоих представлений. Дима, сделай нам чай, пожалуйста. А ты, Полина, иди в свою комнату. Поговорим, когда успокоишься.

«Поговорим, когда успокоишься» — ещё одна фраза из арсенала мамы, которая означала «Мне плевать на твои чувства, просто перестань их демонстрировать, потому что это портит мне настроение».

— Я абсолютно спокойна, — Полина растянула губы в улыбке — широкой, яркой, совершенно неуместной. Лицевые мышцы напряглись в гримасе, которая, должно быть, выглядела жутко. — И я не шучу. Это не драма. Это не представление. Это прощание. Прощай, мама.