Книга Хризолит и Бирюза, страница 310 – Мария Озера

Эта нездоровая любовь поглощала души нас обоих, оставляя лишь тень нормальных отношений. Каждый взгляд, каждое прикосновение были пропитаны запретным желанием, которое мы не могли игнорировать. В нашем мире не было места для рассуждений о морали и норме: был лишь обжигающий огонь, который разгорался с каждым днем.

Он сжал мои руки, потом слегка опустил их, словно боялся обжечь меня собственным волнением.

— Нивар, я…

— Пожалуйста, ничего не говори, — мужчина прервал меня, коснувшись лбом моего лба. — Я сейчас не выдержу звук твоего голоса. Плакса-цесаревич не нужен Империи.

Мы легко рассмеялись, где я изливала слезы за двоих.

Взгляд Лазара Герцверда не сулил ничего хорошего. Он хлопал медленно, нарочито громко — каждый удар ладоней звучал, как пощёчина.

«Почему ты не добил её, щенок?» — будто читалось в его глазах.

Зал не умолкал: вокруг смеялись, спорили, звенели бокалы. Но для Идена всё это исчезло. Сердце рванулось к горлу, пальцы на рукояти меча дрогнули. Виски стянуло железным обручем.

Отец не произнёс ни слова. И от этого было только хуже. Старый страх ожил в груди — детский, унизительный, когда одного взгляда хватало, чтобы он забывал собственное имя.

«Слабак», — будто шептали эти глаза. Не крик, не ярость, а сталь, от которой хотелось осесть на колени.

Иден почувствовал, как в нём поднимается гнев. Он прошёл через ад, потерял друзей, вернулся весь в шрамах. Но отец не видел ни боли, ни страха — только промахи. Даже после войны его первым вопросом было: «Почему не захватил больше?»

Он искал хоть крупицу одобрения, хоть намёк, что не зря всё это. Но находил лишь донесения, приказы, ожидания, которые давили на плечи сильнее любой брони.

И всё же среди этой темноты был свет. Она. Её улыбка — маленькая искра, которой хватало, чтобы пробить самые мрачные уголки души. Пока он держался за неё, всё это было испытанием, но не концом.

Каждый раз, когда он смотрел на неё, в груди поднималось недоумение. Офелия словно принадлежала иному миру — тому, где боль не задерживается, где беды не крушат душу, а тают, как иней на солнце. Она умела смеяться, когда сама жизнь казалась тяжестью, и встречала рассветы так, будто ночь не оставляла на сердце ни одного шрама. Для Идена это было загадкой, почти вызовом.

И всё же именно в её лёгкости он находил опору. Она была его компасом — молчаливым, но упрямым. С нею даже тьма казалась менее безысходной.

Он оставил бокал среди столов и ушёл. Плечи его были прямыми, шаги ровными, но внутри каждый шаг отдавался болью. Ноги вынесли его в глухой коридор, а дальше — к балконной двери, почему-то незапертой.

На балконе воздух был холодным, обжигал лёгкие. Иден остановился, положил ладони на мраморные перила. Камень был мокрым и ледяным. Бал гудел за спиной, но здесь царила тишина, нарушаемая лишь собственным дыханием. Луна резала облака, и серебро ложилось на плиты неровными пятнами.

Он сжал пальцы на перилах так, что костяшки побелели. Хотелось выдохнуть, но грудь будто сдавило. Взгляд скользнул вниз.

В саду тени деревьев шевелились. Вдруг хрустнула ветка, и сердце ударило сильнее. Он всмотрелся.

Вид открывался именно на то место, где несколько минут назад Иден чуть не пронзил ее мечом. Она стояла со своим братом и плакала. Плотная стена снега сильно мешала обзору, но по дрожанию ее плеч ему стало все понятно и без этого.