Книга Хризолит и Бирюза, страница 6 – Мария Озера

Куда, черт побери, ещё менее приятном? Мне было даже сложно представить. Под землю? В ночлежку для помешанных? Или на дно канала?

Дверь я захлопнула с раздражением и тут же закрыла на защёлку. Треск замка был чуть ли не единственным звуком, который приносил хоть какое-то чувство безопасности в этих стенах.

Я рухнула на скрипучую кровать, будто всё это — только что услышанное, только что решённое — имело физический вес и легло на грудь.

Мне было тяжело поверить, что всё это происходит со мной. Не в книжке, не на сцене театра, не в пьяных фантазиях Кристы, а вот — тут, в моей реальности, полной пыли, вороватых мальчишек и угроз.

Во мне толкались две несовместимые мысли:

С одной стороны — да, мне хотелось новых чувств, яркости, движения. Даже если всё это приведёт к боли, к унижению, к рыданиям в подушку — я хотела почувствовать.

С другой — я чувствовала, как мне противно. Не от самого предложения. Не от дворца или ужина. А от чувства зависимости.

Я слишком долго привыкала жить, полагаясь только на себя. Любые проявления доброты, особенно от мужчин, вызывали у меня внутренний сигнал тревоги: «Осторожно, это ловушка». Даже комплименты казались купюрами, которые придётся возвращать с процентами.

И теперь, когда мне предлагают и платье, и крышу над головой, и безопасность — страшно даже подумать, чем придётся платить на выходе. Потому что бесплатных бальных зал в жизни вроде моей — не бывает.

Из головы никак не уходил уже выдуманный мной образ этого самого «протеже» отца. Я ведь понятия не имела, кто он на самом деле — его имени даже не называли — но воображение, подкреплённое обрывками газетных статей о самом Ольгарде Марксе, рисовало картину достаточно отчётливо.

Судя по публикациям, далеко не самым лестным, мой папаша был человеком из тех, чьё имя вызывает у чиновников нервный тик, а у простых людей — привычное презрение. Он поджимал под себя заводы, города, семьи, судьбы. Почему бы и его «протеже» не быть таким же?

Я представляла себе мужчину напыщенного, с той самой тяжёлой самоуверенностью, что передаётся по наследству от циничных отцов к выдрессированным сыновьям. Он из тех, кто входит в помещение и получает всё, на что только упадёт его взгляд — без сопротивления, без вопроса. Не потому что заслужил, а потому что может.

Он обращается с подчинёнными, как с мебелью, со слугами — как с посудой. Ни один человек в его поле зрения не воспринимается как личность, разве что как временный ресурс. И всё это покрыто аккуратной, хищной маской — поверхностной любезностью, тонкой вежливостью, за которой гремит железо.

Каждое его слово, как я это видела, сочится ядом. Там, где другие говорят напрямую, он вкладывает двусмысленность, где можно улыбнуться — он усмехается. А глаза… глаза, разумеется, зелёные — с тем самым оттенком, каким описываются ведьмы и оборотни в детских страшилках.

И, конечно же, он всегда где-то рядом с мэром. Сидит за спиной, наблюдает, молчит, копит. Не от преданности, а от расчёта. Он не защищает власть — он готовится занять её.

Шум улицы под окнами стал для меня настойчивой, грубой колыбельной — не убаюкивающей, а словно вколачивающей в полудрёму, как гвоздь в сырую доску. Я провалилась в лёгкий сон — не отдых, а временное забвение, в которое меня утянули навязчивые мысли.