Книга Хризолит и Бирюза, страница 75 – Мария Озера

Внизу, со сцены, пронёсся отчаянный крик:

— Свободу Нижнему городу от тирании императора!

За ним последовали ещё выстрелы — уже хаотичные, без цели. Пули звенели о мрамор, пугали, не раня. Толпа зашевелилась — словно что-то древнее проснулось в её животе.

Императорская стража набросилась на стрелка, будто стая собак, принюхавшаяся к крови. Его лицо вжалось в паркет, он кричал — бессвязно, но с фанатичной одержимостью:

— Это — только начало! Только… нач…

Удар сапога в рёбра заглушил остаток манифеста. Его заковали в кандалы, вывели, волоча, как преступника, хотя для кого-то он уже стал героем.

Но и на этом всё не кончилось.

Толпа дрожала — сперва в оцепенении, а затем в негодовании. Кто-то в галёрке вскочил на кресло, выбросив в воздух руку, как знамя.

— Он умер за нас! — закричал молодой голос. — За наш город! За свободу!

Другой — уже женский — откликнулся:

— Они будут убивать всех, кто говорит правду!

Кричали. Бросались к выходу. Кто-то — к стражникам. Женщины метались, прижимая к себе детей, мужчины пытались прорваться через кордон — вначале словами, потом кулаками. Завязалась драка, не театральная, а настоящая — с кровью, со сломанными носами, с криком.

И над всем этим — императорское кресло. С кровью, сползающей по подлокотнику, точно знак конца эпохи.

Здесь, в театре, среди лепных ангелов и шепчущих кулис, началась новая глава империи.

Тот, кто хотел слушать оперу, услышал выстрел. Тот, кто шёл на балет — вступил в революцию.

Я не могла пошевелиться. Даже дышать было больно — грудь словно сдавили металлическим обручем. В ушах звенело, мир то рассыпался на острые осколки света, то проваливался в липкий, медленный мрак. Где-то далеко, словно из-под воды, донёсся голос:

— Ты слышишь меня?..

Нивар. Он держал меня. Прочно, как держат падающее знамя. Я попыталась ответить, но из горла вырвался лишь слабый, хриплый стон. Всё тело ломило, руки и ноги затекли в неудобном положении — я будто оказалась прибитой к полу собственной беспомощностью.

Нивар наклонился ближе, и я ощутила его дыхание у самого уха. Оно было тёплым, нервным, неровным — и в этой хрупкой физической близости таилась жизнь.

Надежда.

Он прошептал моё имя:

— Офелия…

Я застонала, пытаясь разлепить глаза. Его лицо было рядом, будто выныривало из сумрака: искажённое тревогой, с окровавленной нижней губой — вероятно, он ударился о спинку кресла в момент падения. Кровь стекала к подбородку, но он не замечал боли. Он смотрел только на меня.

— Император… — прохрипела я, с трудом повернув голову в сторону Гарольда.

Его кресло всё ещё возвышалось в ложе, как трон на театральной сцене, но теперь на этом троне восседала смерть. Его голова безвольно склонилась набок, лицо посерело, а багряная кровь, как шёлк, растекалась по груди, впитываясь в ткань мантии.

По залу металась стража — как стая перепуганных воробьёв, взвилась в панике, не зная, что делать. Устранить ли толпу? Искать убийцу? Защищать остатки престола? Шёпоты о ранении императора уже перешли в уверенные голоса. Паника множилась, как пламя в сухой траве.

Нивар встал на одно колено, прикрыв меня плечом, и резко, властно закричал:

— Врача! Живо! Император ранен!

Первым, кто отозвался, оказался молодой военный хирург. Он подбежал быстро, без промедления, с лицом, застывшим в сосредоточенной решимости. Под мундиром колыхались металлические инструменты, и в их дребезжании слышалась тяжесть имперского долга.