Книга Хризолит и Бирюза, страница 77 – Мария Озера

А когда всё закончилось, и ложа опустела, я вдруг почувствовала, как что-то внутри меня треснуло.

Сначала — только холод в пальцах. Затем — сдавленная грудь. И, наконец, — слёзы. Без звука, без смысла. Не от горя, нет. Просто накопившееся напряжение, словно прорванный шлюз, — наконец нашло выход.

Я не сопротивлялась.

Я села на пол, поджав ноги, прижав колени к груди. Мрамор холодил сквозь тонкую ткань платья. Пыль от ковровой дорожки поднималась в воздух и медленно оседала, как пепел после пожара. Где-то сквозь щели окон тянуло холодом — сквозняк, лёгкий ветер, и в нём плясали частицы пыли, будто золотые мушки, танцующие в траурной пляске.

Мне казалось, что я всё ещё слышу толпу. Что стены дышат её страхом. Что в шепоте театра, в шелесте занавеса звучит всё тот же вопрос: что теперь?

Передо мной опустился Нивар. Его движения были неспешны, почти церемониальны — как будто этот жест имел большее значение, чем просто сочувствие. Он молча убрал с моего лица выбившуюся из причёски прядь и, кончиком пальца, прохладным, чуть дрожащим, смахнул с моей щеки солёную слезу. Прикосновение было таким осторожным, будто он прикасался к иконе.

Сознание, до того затуманенное страхом и звоном крови, прояснилось. Взгляд тоже прояснился — и я увидела его лицо: усталое, но живое. Глаза, полные света и боли, будто выжженные страхом за меня. И невидимая сила, идущая откуда-то из груди, из живота, из того странного, глубокого места, где рождаются желания, толкнула меня вперёд — в его объятия.

Я обвила его шею руками, дрожа так, будто меня сотрясала лихорадка. Он не произнёс ни слова — только прижал меня к себе, гладя по затылку, перебирая мои волосы, убаюкивая не голосом, а дыханием.

Он что-то шептал — едва различимо. Его губы почти не двигались, но я чувствовала, как слова проникают в меня сквозь кожу. Голос был низким, теплым, нежным, и каждая интонация словно впивалась под рёбра, наполняя пустоту.

Я вжималась в него всё крепче, не различая больше, где заканчиваюсь я, и где начинается он. Мне казалось, если он отпустит — я рассыплюсь. Как треснувшая фарфоровая ваза, которую держат лишь чужие руки. Страх, доселе сдавливавший грудь, начал отступать, как отступает прилив, оставляя за собой солёные следы на коже.

— Нивар, — прошептала я и потянулась ближе, зарываясь лицом в его шею. Его запах — дым, вино, кожа — будто вскрыл мою память, и вся та невысказанная нежность, что годами копилась в тени боли, теперь рвалась наружу. — Я так испугалась… Я боялась, что не успеешь…

Он обнял меня крепче — так, будто хотел укрыть от мира. Его рука скользнула вдоль моей спины — медленно, сдержанно, но уверенно. Словно в этом жесте он пытался вложить всё: благодарность, отчаяние, вину, надежду.

— Я успел, — тихо произнёс он, его губы касались моей височной кости, и я почувствовала, как сильнее забилось его сердце. Оно гулко билось в его груди — не меньше моего.

Так мы и сидели, сжавшись друг с другом, чужими, уцелевшими посреди катастрофы. Мир вокруг рушился, а мы были — здесь. Живые. Горячие. Настоящие. Я боялась отпустить его — не потому, что он мог исчезнуть, а потому, что это тепло во мне могло исчезнуть навсегда.

Я чуть отстранилась. Лицо Нивара было бледным, на губе темнела засохшая кровь, но в глазах всё ещё жил огонь. Его взгляд пронзал пространство, будто он до сих пор не понимал, что именно произошло. Что он — жив. Что я — жива. Что теперь мы знаем друг о друге нечто такое, чего раньше не знали.