Книга Графиня из Черного замка, страница 14 – Надежда Соколова

Здесь, в замке, я обрела неиссякаемый источник вдохновения, который никогда не приедался. Я рисовала виды из узких окон: суровую, монументальную красоту заснеженных елей за северной стеной, где каждая ветка несла на себе тяжелый, пушистый груз; изящную, сложную вязь голых ветвей старого, корявого дуба во внутреннем дворике, напоминающую схему тайных рек; зубчатый, размытый синей дымкой силуэт дальних гор на фоне перламутрового зимнего неба. Я зарисовывала и сам замок — интимные уголки его внутреннего убранства: каменную винтовую лестницу, где свет от факела дрожал на неровных ступенях, или сложный, многофигурный узор потрескавшегося гобелена в трапезной, изображавший какую-то забытую охоту.

Рисовала я чаще всего простым грифелем на плотной, слегка шероховатой, приятно пахнущей древесиной бумаге, которую гномы в своей подземной мастерской делали из волокнистых местных растений с сероватыми стеблями. Краски здесь были редкостью, почти музейной роскошью. На дальних полках кладовых я нашла лишь несколько маленьких глиняных горшочков с засохшими, потрескавшимися пигментами — землистую охру, глубокую умбру, яркую, но тяжёлую малахитовую зелень. Их нужно было кропотливо растирать мраморным пестиком и разводить на яичной эмульсии или масле, а весь этот процесс казался мне пока слишком торжественным, почти священнодейственным, и сложным для простых, ежедневных набросков. Зато кисти, хорошие,с тончайшими кончиками из мягкого беличьего или колонкового волоса, были — их бережно хранили в дубовом футляре, выложенном бархатом.

Но грифель… Грифель был идеален. Его сухой, серебристо-серый штрих, оставлявший на бумаге бархатистый след, идеально передавал холодное, слепящее сияние снега на солнце, твердую, шероховатую фактуру камня, призрачную, размытую дымку над спящим лесом. Я любила этот сдержанный, аскетичный, монохромный язык. Он требовал предельного внимания к форме, к игре света и тени, к самой архитектуре предмета, а не к его мимолетному цветовому наряду. Я выводила линии медленно и уверенно, стараясь уловить не просто внешний вид, а само настроение этой немой зимней природы. Спокойную, умиротворенную грусть ранних сумерек. Резкую, почти черно-белую графику морозного узора на стекле. Мягкую, податливую тяжесть снежных шапок на бледно-лиловой кровле.

Каждый законченный или даже брошенный на полпути рисунок был еще одной главой в моем личном, невербальном изучении этого мира. Не через слова чужих летописей, а через форму, перспективу, композицию, через постановку собственного взгляда. Сидя на жестком каменном подоконнике, подстелив себе старую подушку, с деревянным планшетом на коленях, я чувствовала, как само время замедляется, почти останавливается. Оставались только я, шероховатая белизна листа, сухой шелест грифеля и замерзший, безмолвный, бесконечно прекрасный мир за толстым, слегка искажающим стеклом, который я пыталась понять, приручить и присвоить одной лишь силой внимательного, любящего взгляда и твердостью руки. Это был еще один, молчаливый способ заявить мирозданию: «Я здесь. Я вижу. И этот вид становится частью меня, входит в мою память и в мои пальцы».

И эта незамысловатая, отточенная до чистоты ритуала жизнь, стала для меня самой драгоценной, хрупкой вещью на свете. Я сознательно, каплю за каплей, наслаждалась каждым её моментом. Утренним чаем из терпких трав в солнечной зале под тихий, хрустальный перезвон вьюнков. Неторопливым, почти медитативным изучением фолиантов, где пыль пахла не просто временем, а вечностью. Долгими, уютными вечерами у камина в своем кабинете, с планшетом на коленях, когда последний серебристый штрих грифеля пытался успеть поймать и удержать на бумаге тающий последний отблеск заката на острых зубцах дальнейбашни.