Книга Тихая пристань, страница 8 – Анна Рогачева

Она говорила это, а в душе бушевала Анна: «Так же, как и мой Александр, первую клубнику с грядки мне приносил…»

Матрена смотрела на нее пристально, с каким-то новым интересом.

— Так и было. Пока зелье проклятое душу не затянуло. Теперь в нем человеку места не осталось. Одна бешеная тень. И не выгонишь его оттуда, пока сам не захочет. А он не хочет. Ему там хорошо — царь да бог.

Арина медленно перевела взгляд на спящих детей. На Петрика, который нахмурился во сне, будто чувствуя тяжесть этого разговора. И в ней, в старой Анне, родившейся заново в теле Арины, что-то окончательно утвердилось.

— Не царь он, — тихо, но очень четко сказала она. — И не бог. А несчастный, пропащий человек. Но это… — она посмотрела на синяки на своих руках, на спящую дочь, — … его беда не оправдывает.

Матрена кивнула, и в ее глазах мелькнуло одобрение.

— Верно говоришь. Не оправдывает. Значит, решенье-то твое твердо?

— Твердо, — ответила Арина-Анна. — Как только силы вернутся. Бежать будем.

— К Агафье, сестре твоей? Путь не близкий. Но путь к жизни никогда коротким не бывает, — старуха поднялась, собирая свои тряпицы и склянки. — Буду наведываться. А ты крепись. И детей береги. Они теперьтвой якорь.

Она ушла, оставив в избе запах трав и тишину, нарушаемую лишь ровным дыханием детей. Арина лежала и смотрела в закопченный потолок. В ее памяти теперь жили два Ивана: тот, что приносил «солнышко на ладошке», и тот, что приносил боль. И она знала, что бежать нужно не только от второго. Но и от призрака первого, который мог усыпить бдительность и снова заманить в капкан ложной надежды.

Еще до того, как телега тяжело, с чавкающим всхлипом завязла в подтаявшем у порога снегу, Арина уже знала — он вернулся. Не столько по скрипу полозьев, вязнущих в мартовской каше из снега и грязи, сколько по ледяной волне, что пробежала по ее спине, и по учащенному, предательскому стуку под левой грудью — отзвуку прежней, затравленной Арины, чья душа не до конца еще покинула это избитое тело.

Но следом за этим животным страхом, как лавина, обрушилась ясность. Та самая, что не раз выручала Анну Ивановну в кабинетах партийных чиновников и в спорах с заезжими ревизорами. Холодная, отточенная, как лезвие, мысль взяла в плен паникующее сердце и заставила его биться ровнее. Она не открывала глаз, лежа на жесткой лавке, но весь ее мир сузился до стремительного потока расчетов. Каждая секунда, отделявшая ее от его появления, была драгоценным ресурсом, штабом, где она, главнокомандующий разбитой армии, вырабатывала тактику на ближайший бой.

За дверью гремел его голос, ругающий лошадь, грязь и весь белый свет. Раньше этот звук парализовал ее. Теперь она лишь мысленно отмечала: «Сильно пьян. Злость не на меня, но она придет ко мне. Ищет причину». Она перебирала варианты, как перебирают четки. Молчание? Вызовет подозрение. Плач? Разожжет садистский азарт. Покорность? Он пресытился ею. Нужно было нечто третье. Неожиданное. Тактика не войны, а управления. Как укрощают дикого зверя — не силой, а пониманием его природы. Его природа — это злоба, рожденная слабостью, и желание быть барином в своем нищем царстве. Значит, нужно говорить с ним не как жертва, а как… как бухгалтер, докладывающий о состоянии дел. Лишить сцену страсти. Превратить ее в скучный отчет. И в этом отчете ее слабость должна была стать не уязвимостью, а объективным обстоятельством, технической неполадкой, которую он, хозяин, обязан был учесть.