Книга Тихая пристань, страница 5 – Анна Рогачева

Потом пришли внуки. И ее сердце, вместившее любовь к мужу и детям, расширилось еще больше. Она нянчила их, пела им те же колыбельные, что и их родителям, учила их лепить из теста и сажать первую морковку. И снова в доме зазвучали детские голоса, и снова Александр, уже седой, но все такой же прямой, катал на плече малышей, как когда-то своих сыновей.

Он ушел первым. Сказалось старое ранение. Она держала его руку до самого конца, и он смотрел на нее тем же ясным, спокойным взглядом, говоря без слов то самое «спасибо» за всю их жизнь.

И вот теперь, заканчивая свой путь, Анна вспоминала это не с горькой печалью, а с чувством глубокой, исполненной благодарности. Они прожили большую, трудную и прекрасную жизнь. Он был ее скалой, ее защитой, ее главной и единственной любовью. А она была его домом. Тем, ради чего он сражался и трудился.

Воспоминание об Александре было не болью утраты, а светом, что согревал ее все эти годы без него. Это было счастье. Настоящее, выстраданное, прочное, как гранит. И она знала, что если там, за гранью, что-то есть, то он ждет ее. С тем самым рыжим щенком у ног и той самой, первой улыбкой в глазах.

Финал был тихим и осязаемым. Анна Ивановна чувствовала, как жизнь, словно нить в ее руках, истончается, становится почти невесомой. Последнее, что она видела, — это лицо дочери, склонившееся над ней, влажное от слез, но улыбающееся. Последнее, что слышала, — далекий, как эхо, смех внука из-за двери. В ее угасающем сознании всплыл образ Александра — молодым, в той самой шинели, с тем самым ясным взглядом. Он протягивал ей руку.

«Иду, мой любимый», — подумала она, и это была не печаль, а ожидание долгожданной встречи.

Первым пришло ощущение боли. Не той, старческой, ломотой-усталостью, что была ей знакома, а острой, рвущей, живой. Она горела в боку с каждым вдохом, пульсировала в висках, стреляла в сломанных рёбрах. Все тело было одним сплошным синяком.

Она лежала лицом вверх, и над ней проплывали клубы черного дыма. Нет, не дыма. Это был потолок, закопченный до черноты, из грубых, неровных балок. Свет тускло мигал где-то сбоку — не лампочка, не ее любимая настольная лампа под абажуром, а чадящий огонек масляной плошки, отбрасывающийна стены пляшущие, уродливые тени.

«Где?.. Больница? Пожар?..»

Она попыталась пошевелить рукой, чтобы дотянуться до лица, и ее пронзила сухая, электрическая молния в плече. Сдержанный стон вырвался из пересохшего горла. Звук был чужим, молодым и одновременно изувеченным хрипотой.

И тут ее слух, заложенный до этого свистом пустоты, прорвался. Она услышала плач. Тонкий, беспрерывный, как писк захлебнувшегося зверька. И другой звук — прерывистое, испуганное дыхание совсем рядом.

Она с неимоверным усилием, скрипя каждым позвонком, повернула голову на бок. Колючая солома матраса впилась в щеку.

В полумраке, в углу, на голых половицах, сидели двое детей. Маленькая девочка, лет трех, вся вздрагивающая, уткнулась лицом в колени старшего мальчика. Он, может быть шести лет, с неестественно взрослыми, огромными глазами на исхудавшем лице, обнимал ее одной рукой, а второй, сжатой в кулак, прижимал к груди. Его глаза были прикованы к ней, Анне. В них был не детский испуг, а животный, первобытный ужас. И… ожидание. Ожидание очередного удара.