Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы»
— Да вишь, сударь, планида-то какая… Они, немцы-то, посуду нам дают. Уж така посуда — хороша больно! Ажио светится. И ручка сбоку. Да только вызнали мы, что днем-то нам из евтой посуды жрать дают. А вот ночью-то, прямо скажем, нехорошо получается. Они ее, хозяева-то наши, под себя ставят, чтоб в угрях вынести. Ну, помоют… — Не будет вам от меня защиты… — гаркнул на ходоков Мышецкий, — пока вы на немцев батрачите. Я вас не загонял к ним. Сами пришли. Вон в том конце степи, хотите, по куску земли отрежу каждому? Тогда и разговаривать будем. А сейчас — прочь пошли. С вечера Мышецкий, как бычок, надулся парным молоком, раскатал кошму под звездами. От озера Байкуль наплывал вкусный дымок — то монашеские ватаги коптили рыбу. Почти с ужасом думал, что скоро надо возвращаться в город. Среди ночи его разбудил Карпухин. — Вставайте, — сказал он, — Уренск горит… Сергей Яковлевич привстал на кошме. Вдали, со стороны города, небеса оплывали бордовым заревом. Что-то уж слишком сильно полыхали салганы. «Да и салганы ли только?» — подумал он. Скатал кошму, надвинул дворянскую фуражку. Его знобило. В потемках поискал вокруг себя спички. — Ладно, — сказал. — Я пойду… Спасибо за все! На вокзале, когда он прибыл утром в город, встретился Чиколини: от шинели полицмейстера пахнуло дымом. — Что тут у вас? — спросил Мышецкий. — Пожар был? — Хуже, ваше сиятельство. — Салганы сгорели? — Бог с ними, ваше сиятельство. Хуже! — Так что же? — Забастовка, ваше сиятельство… Мышецкий так и застыл на месте. — Удружили… А что думает Сущев-Ракуса? — Да его не поймешь, ваше сиятельство. От перрона — прямо в депо, и сразу же отлегло от сердца. То, чего он больше всего боялся, не случилось. В раскаленных цехах все так же мерно жужжали станки, над ними деловито склонялись рабочие. — Значит, вы не бастуете? — Нет, — ответили ему. — Мы намного умнее господ жандармов. Мы будем работать, как работали… На площади его нагнал Чиколини: — Ваше сиятельство, постойте… Я не все рассказал! — Ну, что еще? — Салганы-то… сгорели вот! — И черт с ними. Давно пора. — Поджог был. Поймали… — Кого поймали? — Да поджигателя, ваше сиятельство. Мелко-мелко затряслись поджилки. Вспомнились двадцать пять рублей и все прочее… — Ну и что? — спросил поспокойнее. — Бока намяли. Сумасшедший какой-то. — Конечно, сумасшедший, — поддержал Мышецкий. — Нормальный не стал бы поджигать… Изолируйте его, Бруно Иванович. Головой за него отвечаете! Первым делом — повидать Борисяка; инспектор уже знал о поимке поджигателя. — Савва Кириллович, — спросил Мышецкий, — задержанный знает вас или нет? — Только в лицо, но кто я и что… — Понятно! Только не волнуйтесь: я ваш. — Согласитесь, — горько усмехнулся Борисяк, — можно пострадать за убеждения, но эти вонючие сараи… В дальнейшем разговоре выяснилось, что забастовка охватила лишь фабрички и мастерские мелких предпринимателей. Как раз тех, на которых выступления Штромберга пользовались значительным успехом. Вопрос с депо, не примкнувшим к забастовке, начинал проясняться. Кожевники, мясники, красильщики, свечники выставили чисто экономические требования. Никакой политики. Ни одного политического лозунга. Красного знамени тоже не было — несли хоругви и портреты царя. Возглавляло демонстрацию духовенство. Сергей Яковлевич с трудом добрался до жандармского управления — толпы народа проходили по улицам, во все горло распевая «Боже, царя храни…». Мышецкий ворвался к Сущеву-Ракусе в кабинет: — Полковник, что у вас тут происходит? — Празднуем самосожжение салганов. — Я не шучу… — Как видите, князь, маленькая забастовочка! Виват, виват… Да здравствует великий Штромберг! Жандарм выглядел очень довольным, улыбался: — Неплохо, князь… А? — Не могу оценить вашей радости, — огрызнулся Мышецкий. — Напрасно, князь. Впрочем, вы еще сумеете оценить ее сущность. Это я вам обещаю! — Чего же требуют бастующие? — Как всегда, — ответил полковник. — Увеличения заработка, сокращения рабочего дня… И они — правы! — Вы поддерживаете их? — удивился Мышецкий. — А разве я враг русскому рабочему? — спросил жандарм. — Но эти требования могут… — Могут, — подхватил жандарм. — Могут быть удовлетворены. Требования-то справедливы, князь. — А что предприниматели? — Артачатся, — ответил Сущев-Ракуса. — Как всегда. — Но они могут и не пойти на уступки? Аристид Карпович свел свои кулаки вместе. — Вот так, — сказал он, нахмурясь. — Сотру в порошок… Пусть только посмеют не уступить мне! Не уступят рабочим — зато уступят мне. С превеликим почтением! Мышецкий, наконец-то, догадался сесть: — Что-то я вас не понимаю, господин полковник. — Вы не понимаете, — согласился жандарм, — но вот ваши друзья, вроде Кобзева или Борисяка, они хорошо меня поняли. Борисяк — тот хитрый хохол, по стеночке ходит. Никак его уловить не могу… Большевик-с! — О чем вы говорите, полковник? — Да о депо, конечно. Выжидают чего-то… Я им социализм на тарелке с розанами подношу к самому рылу: вот вам и восьмичасовой рабочий день, вот вам и кассы взаимопомощи… Нет, не желают. Морду воротят! Аристид Карпович перестал язвить и добавил твердо: — Если это правда, что вы не понимаете, то очень печально. И для вас — особенно… «Странный у меня жандарм», — подумал Мышецкий и решил круто идти напролом — заговорил о пожаре: — Салганы-то сгорели, Аристид Карпович. — Ну да, сгорели! В нашем Уренске само по себе ничего не горит… Да-с. Пока не подожгут. — Вы думаете? Но задержан какой-то сумасшедший… — Это вам Чиколини сказал? — Да. — Он сам давно сумасшедший. Столько лет прослужить в полиции и не разобраться… Подожгли, конечно. Не спорю. Тот, кому выгодно, тот и подпалил! — А кому это может быть выгодно? Аристид Карпович раскурил папиросу, поиграл портсигаром: — Да будет вам, князь, — сказал он. — Будто вы сами не знаете, кому это выгодно… |