Книга Развод и девичья фамилия, страница 44 – Татьяна Устинова

А если Батурин – это собака Дик?

– Почему он приехал и не зашел? – сам у себя спросил Сергей. – Зачем стоял у калитки? Долго стоял. Аристарх Матвеевич успел вернуться со своей газетой, а он все стоял. Зачем? Если ему нужно было… подсмотреть за тобой, почему он не пошел на участок, ведь делов-то, сосед не заметил!

– Подсмотреть? – переспросила Кира. Почему-то ей все не удавалось согреться, даже свитер не помогал. Дурацкие браслеты, которые она никогда не снимала, холодили и без того холодную кожу.

Сергей задумчиво налил в чайник воды и пристроил его на подставку. Тим вдруг до слез зевнул и повыше натянул плед.

Конечно. Предыдущую ночь он проторчал на лестнице и днем замучился от переживаний, – приедет отец или нет, станет ли ужинать, уедет ли на ночь – а теперь, когда тепло и спокойно, когда родители разговаривают, неважно о чем, спать хотелось просто чудовищно.

Спать нельзя. Он уснет и проспит все на свете – вдруг нужно будет что-то предпринимать, отводить беду, отвлекать, караулить, задабривать! Он только немножко подремлет, чуть-чуть, под старым пледом, до чая, и так, чтобы они все время были у него на глазах.

– Тим спит совсем, – издалека проговорила мать.

– Не трогай его, – сказал отец тоже издалека. Кира подсунула Тиму под голову вытертого медведя в фартуке. Этого медведя на его рождение прислали дальние родственники из Курска. Сергей отлично помнил, как ходил на почту за посылкой. В ней был медведь и огромные красные крепкие курские яблоки. Они пахли даже сквозь заколоченный деревянный ящик. Сергей никогда потом не видел таких яблок.

Как же так получилось, что нынче он – чужой человек, и нет у него никаких родственников в Курске, и тещи нет, и тестя нет! Все бывшее – родственники, яблоки, квартира, гобеленовый диван, на котором они занимались любовью с бывшей женой.

У него теперь… эта… как ее… Инга, вот кто.

– Послушай, – быстро сказал он Кире, – послушай меня. Я тебе расскажу.

– Что? – спросила она шепотом.

– Никто не видел, чтобы в наш подъезд входил чужой. Я спрашивал у Марьи Семеновны и у соседей из одиннадцатой квартиры. Марья Семеновна не видела никого, кроме Валентины, которая с ней попрощалась, няньки с ребенком из восьмой и бабульки Евсеевой. Да, и твоего козлину.

– Сергей!

– Его так Тим называет, – моментально оправдался бывший муж. – Вроде все свои. Еще Данила Пухов приезжал в восемь, а мне сказал, что вернулся в одиннадцать.

– Который с третьего этажа?

– Да. Врать ему вроде бы незачем. Забыл? Или не хотел говорить?

– Почему не хотел?

– Я не знаю, Кира, – нетерпеливо ответил Сергей, – я ничего не знаю! Мимо Марьи Семеновны незаметно проскочить невозможно. Значит, были только свои. Значит, редакционные дела ни при чем. Значит, незачем было лезть к нам на дачу, выкручивать шурупы и шарить в бумагах!.. Но ведь кто-то влез!..

– А если Марья Семеновна… отвлеклась? – предположила Кира. – Она же не сидит в будке круглые сутки!

– Не сидит, – согласился Сергей, – только такие, как Марья Семеновна, никогда не отвлекаются. Они даже в сортире особую дырочку проковыривают, чтобы удобнее было наблюдать. Чтоб, так сказать, все время на посту!

– Черт тебя побери.

– Не меня, – гаркнул он с раздражением, – тебя вместе с твоими проблемами!

Странное дело, но она промолчала.

Раньше она всегда точно знала, когда нужно промолчать, а когда можно и возразить, “подцепить”, “наехать” без тяжких и необратимых последствий.

Потом ей стало все равно, и последствия в самом деле оказались тяжкими и необратимыми.

– Кира, – недоуменно позвал Сергей, не ожидавший, что она промолчит. Он и про ее проблемы сказал специально, чтобы затеять перепалку. – Ты чего?

– Хочешь кофе?

– Что? – изумился он.

– Кофе. Хочешь? Я сварю.

– Хочу, – быстро согласился он.

Она взялась за него крепкой рукой с двумя золотыми браслетами, поднялась и нашарила тапки. Он смотрел на ее руку с браслетами, на сильную шею, на выстриженный затылок, и в голове у него вдруг помутилось.

Зря он спал с ней накануне. Он как будто вспомнил ее, и весь день прятался от этих воспоминаний, путался в каких-то других воспоминаниях, и вот где они его настигли – те, самые опасные.

В его бывшей кухне, рядом с гобеленовым диваном, на котором под пледом спал его сын в компании с вытертым медведем.

– Сереж, достань банку.

– Какую банку?

– Боже мой, банку с кофе. Она на полке, за тобой.

Кира проворно поставила на стол две большие кружки – одна из них была его собственная, с надписью “Серый волк, зубами щелк!”. Кира иногда звала его Серым в давние-предавние времена.

– Ты же хотела варить, – сказал он хрипло.

– Ты же не любишь сваренный, – сахарницей в руке она подошла к нему и близко на него посмотрела, – ты же любишь из банки, как все особи с неразвитым вкусом. И чтоб сахару побольше.

– Как все особи с неразвитым вкусом, я люблю еще воблу с пивом, – зачем-то добавил он.

– Я знаю.

Кира сунула сахарницу на стол, схватила бывшего мужа за свитер и притянула к себе. По правилам игры, установленным пятнадцать лет назад, следующее движение должен был сделать он, и он его сделал.

Они целовались долго и со вкусом – никто не умел так целоваться, как они, и Сергею даже в голову не приходило, что он может так целоваться, например, с Катей…

Ах нет, с Викой.

С Ингой, вот как.

Весь Кирин затылок с коротким и колючим ежиком волос помещался у него в ладони, и он все смотрел в ее закинутое к нему лицо, бледное, с синевой вокруг глаз, и длинная челка разлетелась, когда он на нее дунул, и Кира прижалась к нему еще теснее, когда он, изловчившись, поцеловал ее за ухом, как она всегда любила.

Оказывается, он все забыл – как она пахнет, как дышит, какая у нее мягкая и гладкая кожа под подбородком, как бьется на виске синяя жилка, как теплеют прохладные щеки, и загораются мочки ушей с двумя серьгами в каждой, как она прижимается к нему, ногами, грудью, и он совсем перестает соображать, потому что он никогда не мог соображать рядом с ней, и как только они добирались до постели, он моментально терял всякий контроль над собой, и ей это нравилось, и она никогда его не останавливала, и, только пожив без нее, он понял, какая это, черт побери, редкость – такой сказочный, отчаянный, искренний секс, какой был у них все пятнадцать лет!