Онлайн книга «Олимпия Клевская»
|
— Что ж! Тем лучше! — вскричал он вдруг. — От этого цена жертвы лишь возрастет! — Какой жертвы? — Ты пожертвуешь своей любовницей Олимпией. — Во имя моей жены? — Э, кто говорит о твоей жене? — Ради кого же, по-твоему, я должен пожертвовать Олимпией, если не ради жены? — Ну-ну, — промолвил Пекиньи, — успокойся, граф, надо же объяснить все до конца. — Да уж конечно надо. — Так вот, мой дорогой, тебе, разумеется, известно, что мадемуазель Олимпия Клевская играла Юнию — тогда, в тот вечер. — Еще бы, мне ли не знать! Ведь это я привез ее из Лиона и устроил ей дебют. — Ах, да, и я тебе немножко помог. — В чем? — Насчет этого дебюта. — Верно. Однако к делу. Я сгораю от нетерпения… — Ну, Олимпия играла так хорошо и она была так прекрасна, что кое-кто в нее влюбился, притом весьма пылко. — Кое-кто? — Да. — А мне какое дело? Разве что… — граф внимательно посмотрел на Пекиньи. — Это, случайно, не ты ли? — Ох-ох! — Слушай, Пекиньи, я спешу сказать тебе это, потому что ты один из моих лучших друзей, и это причина, почему я не хочу причинить тебе ни малейшего огорчения. Я люблю Олимпию, и тебе должно быть довольно одного этого слова. Все определения, которые я мог бы присовокупить к нему, ничего не прибавят, не помогут, а может статься, и помешают выразить всю силу моей любви; поскольку же я ее люблю, я ее тебе не отдам. — Друг мой, если бы речь шла всего лишь обо мне, мы быстро бы все уладили, но… — Тогда о ком ты говоришь? — перебил Майи, встревоженный серьезным тоном собеседника. — О том, мой воистину добрый друг, чьей воле в нашем прекрасном Французском королевстве не принято противиться. Речь, мой дорогой, идет о его христианнейшем величестве. — О Людовике Пятнадцатом? — О его величестве собственной персоной. — О! Господин де Майи смертельно побледнел. — Король влюблен в Олимпию! — пробормотал он, поднимая голову и глядя на Пекиньи, словно человек, пробуждающийся от сна. — Похоже на то, что наш достославный повелитель на этой почве потерял желание есть и пить. А монарх, который не ест и не пьет — без малого покойник. Я не могу предположить, что твоя страсть к возлюбленной заходит столь далеко, вплоть до цареубийства. — Слушай, Пекиньи, — заявил граф де Майи, — если ты затеял одну из тех шуток, что так ценятся при дворе; если тебя прислала сюда моя жена, чтобы нарушить мой покой; если господин де Морена, ведающий полицией, заплатил тебе за это; если на тебя насели иезуиты — пусть, я все прощу; но если ты полагаешь, что я должен покинуть Олимпию, даже ради короля, то ты заблуждаешься, друг мой, и этого я тебе простить не могу. — Да полно, полно! Нечего устремлять на меня свои глаза, будто заряженные пистолеты, нам незачем убивать друг друга взглядами. Спокойнее, ну же! Ведь дело нешуточное. — Нет, дело совсем простое. Ты говоришь, король любит Олимпию? Что ж! Король ее не получит. Олимпия — моя, и я оставлю ее себе. — Вот еще! — Впрочем, это все неправда. — Как неправда? — Король вовсе не влюблен в мою любовницу. — Однако позволь, если я тебе это говорю… — Это он, праведник? Государь, прослывший святым? Образцовый супруг? Да это же немыслимо! — Прелестно! Вон как ты поносишь короля! Тут прямое оскорбление величества. Берегись! — Хотел бы я посмотреть, каким это образом, после того как я, не пожалев труда, нашел это очаровательное создание, это совершенство… — Ах! Так она очаровательное создание? Совершенство? Друг мой, ты сам видишь… — Что я должен видеть? — Что король не обманывается. Неужели Олимпия действительно так пленительна, как ты утверждаешь? — Еще пленительнее. — Ты меня приводишь в восторг! — Уж не сошел ли ты с ума? — Когда ты меня поймешь, ты согласишься, что я благоразумен никак не меньше, чем любой из семерых мудрецов Греции. Стало быть, мой любезный Майи, ты утверждаешь, что… — Эта малютка совершенна. — Право слово, ты меня восхищаешь. Если так, дело сделано. — Какое еще дело? — Позволь развернуть перед тобой мой план. — Я мог бы поздравить тебя с тем, что ты передо мной уже развернул планы весьма неприятные. — Дорогой граф, бывают особого рода неприятности, которые не могут миновать истинного дворянина и которых он сам не вправе избегать; такова участь Люжака, который весьма прискорбно лишился своего носа, или Шардена, у которого тесть, генеральный откупщик, отнял права наследования, или, наконец, жребий твоей супруги, которая имела счастье от тебя освободиться, а теперь ей придется взять тебя обратно. — Ах, черт возьми, ты чего добиваешься — рассмешить меня или разозлить? Ты шутишь или насмехаешься? — И то и другое, только одно после другого. Так ты уж сначала посмейся, разозлиться успеешь. — Довольно, Пекиньи, оставим это! — Ну уж нет, я не волен с этим покончить, когда вздумается тебе или даже очень захочется мне самому. Начав, я должен довести дело до конца. — Так доводи, но поскорее! — Я продолжу изложение моего плана. Для начала предположим, что ты честолюбив. — Ничего подобного! — Дай же мне спокойно объясниться! Неужели тебе, вечно рвущемуся в самое пекло, словно какой-нибудь баск, не по душе орденские ленты и герцогские титулы? — Что общего между Олимпией и герцогством и каким образом Олимпия может принести мне орденскую ленту? — Сейчас, я уже подошел к сути! Если король влюблен в эту Олимпию, он, найдя ее совершенной, как ты утверждаешь, воистину совершенной… Кстати, а ты не обманываешься на сей счет? А то в каком положении я окажусь! — Послушай-ка, Пекиньи; знаешь, пока ты мне затуманивал голову своим планом, вместо того чтобы его разъяснить, меня тоже посетила некая идея. — Еще одна? У тебя тоже? Теперь у нас две идеи — значит, все пойдет как нельзя лучше. Говори же, мой дорогой Майи, говори, и ты увидишь, как внимательно я буду тебя слушать! — Моя идея — вот она: я не стану, как ты, ходить вокруг да около правды. Пекиньи, это моя жена прислала тебя сюда. — Меня? Твоя жена? |