Онлайн книга «Драматург»
— Вы откуда? Ему потребовалось мгновение, чтобы сориентироваться — главной целью пьяницы были деньги, но легкий разговор мог увеличить его доход. Но тут ему в голову пришла новая мысль. Он спросил: — Вы ведь не социальный работник, верно? Я переложил трость в другую руку: — Вряд ли. Алкаш расслабился и уселся рядом. От его одежды и тела разило мочой, грязью, нищетой и Бакфастом. Я постарался не задохнуться, и он сказал: — Я из Ньюкасла. — Ну да, вы и Кевин Киган. — И Алан Ширер, не забывайте. Он хороший парень, как-то дал мне пятерку за то, что я присмотрел за его машиной. — Зачем вы приехали в Голуэй? Вопрос его озадачил. Стая пьяниц взывала к нему, в их голосах слышалось нетерпение. Он слишком долго со мной возился. Вся стратегия заключалась в быстроте — получил и смылся. Мне было наплевать, зачем он подошел, но для него это было важно. Он прищурился и заметил: — Слышал, правительство дает деньги на что попало. Если у вас есть собаки, вы можете даже на них деньги получить. Я решил избавить пьяницу от необходимости совершить привычный ритуал, достал несколько бумажек и протянул ему. Он быстро сунул деньги в карман пальто, на случай если я передумаю, но скорее всего — чтобы стая не разобрала, сколько я ему дал. Лояльность не самая популярная черта на улицах. На небе появились облака, и я встал. Алкаш спросил: — Простите мою смелость, но что случилось с вашим коленом? — Один мужик меня избил. Он эту песню знал и кивнул, в глазах отразились воспоминания о том, как били его. Выглядел он на все двадцать лет. Поинтересовался: — А вы его избили в ответ? — Еще нет. Пока он наслаждался моим ответом, я спросил: — Почему вы не заведете собаку? — О, я заводил… только я съел ее. Он видел людей, которые вешались, засовывали дуло ружья себе в рот или взрывали себя. Каким-то образом он научился выносить то, что видел, и не обращать внимания. Геннинг Манкелл. «На неверном пути» ДА. Голосование закончилось, и Ирландия ратифицировала договор в Ницце. Мы впервые голосовали в субботу, причем второй раз по этому вопросу. Теперь открылся путь для расширения, и многочисленные новые страны могли присоединиться к Европейскому союзу. На Шоп-стрит неирландцы улыбались и говорили «Привет!». Обычно они ходили опустив головы, пребывая в глубокой депрессии. Я всегда винил в этом погоду. Я намеревался навестить свою мать. Зашел в пекарню Гриффина и купил яблочный торт. Как обычно, там была очередь. Один мужчина сообщил: — Вашингтонский снайпер убил еще одного. Все высказали свое мнение, и потом, как всегда случается в Ирландии, разговор перешел на политику. Женщина заявила: — Этот договор в Ницце, он навредит нашему нейтралитету. Другая женщина, постарше, до сих пор молчавшая, сказала с легким сожалением в голосе: — Это печенье из Ниццы такое вкусное. Граттан-роуд всегда была бедным родственником Салтхилла. Здесь был пляж, но канализация проходила опасно близко. Даже в самые солнечные дни воздух здесь был сероватым. Приют находился на пустынной улочке, довольно далеко от моря. Мне пришлось спрашивать у прохожих дорогу. На скамейке сидел старик в матерчатой кепке и меланхолично обозревал горизонт. Когда я задал старику вопрос, мне сначала показалось, что он не услышал. Я хотел повторить попытку, но он откашлялся и сплюнул мокроту почти на мой ботинок. Сказал: — Тебе нечего там делать, сынок. Сынок! Постоянно кипящий во мне гнев готов был вырваться на поверхность. Мне хотелось крикнуть: «Слушай, старый козел, кончай выпендриваться!» Старик взглянул на меня. Белки глаз у него пожелтели, а нос практически ввалился. Он спросил: — Знаешь, сколько мне лет? Срать я хотел на его возраст. Я сказал: — Понятия не имею. Он снова откашлялся, я немного отступил, но он харкать не стал. Наверное, больше ничего не осталось. Он продолжил: — Чертовски стар, вот какой я древний. Живу с дочерью, она меня ненавидит. На весь день ухожу из дому. Знаешь, как трудно убивать время? Я знал. Тут он вытянул вперед руку: под клетчатым пиджаком потрепанные манжеты и, надо же, запонки. Сколько же ему лет? Он показал пальцем и прохрипел: — Ночлежка, которую ты ищешь, вон там, второй поворот направо. — Спасибо. Мне захотелось протянуть руку, коснуться тощего плеча, утешить старика. Но что я мог ему наврать? Я оставил яблочный торт рядом с ним на скамейке, но он не обратил на него внимания. Спросил: — У тебя в этой дыре близкие? — Мать. Он кивнул, как будто уже много раз слышал эти ужасные истории. — Сынок. — Да? — Хочешь сделать своей мама одолжение? Хочу ли я? Но попытался: — Да. — Положи ей на голову подушку. В своей жизни я встречал буквально тысячи людей, говорю с учетом ирландской манеры преувеличивать. Мне попадались разные типы мошенников бывших заключенных насильников бродяг. А долгие годы спустя я встречал людей печальных одиноких в депрессии потерявших веру в себя. Но никому не удавалось достать меня так, как этому старику. В моей памяти возникла песня «Река для него», ранняя Эммилоу, в которой она стенала и жаловалась. Если в смысле лирики моим идеалом был Джонни Дюган, то в смысле мелодии, с моей точки зрения, ей не было равных. Когда я подходил к приюту, мое сердце упало. Дело было в шторах на первом этаже. Они свисали с погнутой рейки и были скучного, коричневого цвета. Мне, мужчине, не полагалось разбираться, грязные они или нет. Я разбирался. Шторы были загвазданы. Так в Бохерморе говорят о грязи. На двери название: «Святая Джуд». Буква «Д» отвалилась, и получилось: «Святая жуд». Действительно, патронесса всех безнадежных больных. Я позвонил, услышал, как поворачивается в двери ключ. Звук удивительно напоминал о Маунтджойе. Дверь открыла женщина средних лет и спросила: |