Книга Танго железного сердца, страница 73 – Шимун Врочек

Но двух шимпанзе, которые жили на броненосце «Леди Кетоника», пришлось списать на берег.

Помню, как орангутанг уезжал с «Игефельда».

Рыжий, похожий на глупого капризного старичка, обезьян смотрел на нас с отходящей шлюпки. Видимо, он что-то понял. Взгляд черных глаз был почти человеческий…

Матросы плакали. Не было, пожалуй, ни одного человека, которому этот рыжий вредина не сделал бы какой-нибудь гадости. Но сейчас они его оплакивали. Даже у офицеров застрял в горле комок.

Сентиментальность — это когда какой-либо твари достается больше жалости, чем предназначил ей Господь Бог.

Проверяющий из адмиралтейства сказал: на корабле может быть любая живность. Кошки, свиньи, антилопы, игуаны, козы, крысы (куда без них), муравьеды… Да хоть львов заведите и каждый день скармливайте им по парочке матросов! Нам все равно.

Только не обезьяны.

Слышите?

Без обезьян.

Тогда мы еще ни о чем не догадывались, на самом деле.

* * *

Впереди, в прибрежных мангровых зарослях раздается треск и энергичная ругань. Тропинка уходит за поворот, там кто-то продирается. Не местный, судя по всему.

Усилить караулы, думаю я. Обязательно.

Затем этот «кто-то» выходит мне навстречу.

Пауза.

— Что ты здесь делаешь? — говорю я.

— Вышел прогуляться, — щеголь сдвигает шляпу на затылок. На щеке у него свежая царапина. — Ты разве против, старик?

— Конечно, против! Какого черта тебе тут надо? Проваливай, пока цел.

Мы стоим на расстоянии хорошего удара.

— Мое имя Джек Форингтон, — говорит он. — А у тебя есть имя, старик?

Я называюсь. Потом говорю, что если он не хочет неприятностей, то пусть уходит. Мне некогда возится со шпионами, у меня тут ультиматум. Проваливай, Джек. Иначе будет плохо…

— И что ты мне сделаешь, старик? — Форингтон улыбается.

— Врежу хорошенько.

Он поднимает брови.

— Правда?

«Сават», галлийский бокс — когда человека бьют в голову носком ноги, а он ничего не может поделать. Красивая штука.

Для такого фокуса я староват, но врезать пяткой под дых зарвавшемуся юнцу еще вполне способен.

— Ох, — улыбка его исчезает. Он оседает на землю, ноги не держат. — Хорошо!

На каторге у меня был знакомец, который вырос в парижских трущобах, на самом дне. Звали его Ардатье — чернявый галлиец с носом, как у гагары. Бывший карманник, Ардатье чудеса творил ногами — сигарету в прыжке мог потушить. Независимый, резкий. Учил меня «сават», когда был в настроении. Его отравили.

Форингтон раскачивается, держится за живот. «Боже», говорит он, часто втягивает воздух. «Да ты… чертов… гризли, старик».

— Ты живой, мальчик?

— Лучше не бывает, — лицо у него серое. Губы трясутся, но он пытается сложить их в улыбку. Эх, ты, мальчишка. — Где ты научился так драться, старик?

— На каторге.

Форингтон смеется, показывая ровные молодые зубы. Красивый парень.

— А я сидел в тюрьме штата. Пять лет дали за вооруженный грабеж. Представляешь, старик? Пять лет за вшивую собаку вшивого федерального почтальона! Погорячился я тогда. На самом деле я мухи зря не обижу.

— Я тоже.

— У нас столько общего! — говорит он, а я не знаю, плакать мне или смеяться. Малолетний наемник с большой дороги и адмирал — беглый каторжник. В принципе да, не так уж мы отличаемся. Я наклоняюсь и протягиваю руку.

— Давай, мальчик, я помогу тебе встать.

Он качает головой.

— Я сам.

В последний момент я успеваю закрыться. Ну, почти. Ч-черт. Вспышка сдвигает окружающий мир в белые тона — как на старой пересвеченной фотографии. Тонкие черные линии. Резкие контуры. Как в старых графических романах… про Капитана Грома…

Тот, что с принцессой, нравился мне больше.

Потом небо оказывается прямо надо мной. Ослепительно, кристально белое. С тонкими, едва намеченными черточками ветвей…

Пироксилиновые сны.

Боль разрастается, огненно ветвится у меня в груди.

Я лежу на земле и думаю: вот сукин сын.

И еще: какая знакомая ситуация.

— С тобой все в порядке, старик? — он наклоняется. Зря, конечно.

Костяшки немеют от удара. Сломал, что ли? Мир вокруг пересвеченный. Теперь я стою над ним, а земля вокруг нас покачивается.

— Тебе помочь? — говорю я.

— Я… я сам… — он хватает ртом воздух.

И действительно встает. Не знаю, чего ему это стоит. Во мне больше метра девяносто, и поставленный удар. Боль, наверное, страшная…

Потом мы, скрючившись, как инвалиды, добредаем до берега, где падаем на землю. Мне нужно отдышаться. Ч-черт, как он меня!

— Это как в вестерне, — говорит он наконец.

Я смотрю на него. Действительно, как в вестерне. Я хороший парень, он плохой. Или наоборот.

— Ты старый уродливый шериф, а я молодой красивый грабитель банков, — продолжает он.

Ну, можно и так.

— Сколько тебе на самом деле, Джек? Восемнадцать?

— Семнадцать, — говорит он. Потом смотрит на меня и почему-то добавляет: — семнадцать, сэр.

— Почему ты с этими?

— Они хорошо мне платят, старик, — говорит он важно. С ленцой протягивая звуки сквозь зубы, как жевательную резинку. У нас на каторге это называлось «тесто», кусок каучука со сладкой смолой, чтобы дольше жевалось. Здорово помогает махать кайлом.

«Вы у меня здесь не для работы, а для воспитания», — любил говорить господин Рауф. Надеюсь, начальник вспомнил эти слова, когда ему перерезали глотку.

Похоже, к мальчику возвращается обычный гонор.

— И что в тебе такого особенного?

— Я здорово умею убивать, — Он сдвигает шляпу на затылок, улыбается. — Говорят, у меня к этому талант.

Однако.

— И скольких ты уже убил?

— Так я тебе и сказал, старик. Это кон-фи-ден-ци-аль-ная информация. — Он напоминает ребенка, который научился произносить длинное слово, не запинаясь. — Разве я похож на хвастуна?

Вообще-то похож, но лучше я промолчу. Человек, который с таким старанием произносит «конфиденциальная», вполне способен убить.

* * *

Дружба подобна приливу. Приходит и уходит — независимо от твоего желания. То затапливает тебя до краев, и нет, кажется, никого ближе и роднее этого человека. То отступает, обнажая неровное дно, обросшие бахромой камни и мокрые коряги; наступают обмеление и сухость.