Онлайн книга «Танго железного сердца»
|
В детстве приливы и отливы сменяют друг друга со скоростью света — то вы друзья навек, то враги навсегда, и мелькание это безостановочно: вечно в движении. Жизнь бурлит. С годами все замедляется. И много вокруг гаваней, куда вода больше никогда уже не заходит. И никогда не вернется. Я знаю. Мне пятьдесят восемь, я чертов контр-адмирал. У меня таких гаваней — сотни. Одна из них носит имя Эммерих Краузе. Когда-то мы были — лучшие друзья. Потом настала пора отлива. И бьются на песке промедлившие сизые рыбы. Раскрывают в последнем вдохе глупые рты… Я иду по берегу. Почему я вдруг вспомнил про Краузе? Не знаю. Наверное, потому же, почему я вспомнил рыжего орангутанга Вредину… Плохие или хорошие, они уходят. И ничего тут не поделаешь. — Ложись!! — кричит Обри и толкает меня в сторону. Я врезаюсь плечом в плетеную изгородь. Во мне весу под девяносто кило, поэтому я сношу ее к чертям. Куры разбегаются, квохчут, кто-то пробегает прямо по моей спине. Пух и перья! Обри что, совсем сдурел?! Грохот. Автоматная очередь проходит над моей головой. Еще раз, короче. И еще, совсем короткая. В ушах звенит — ч-черт. — Эй! Живые есть? — знакомый голос. — Все уже, не бойся! Выплевывая перья, поднимаю голову. Форингтон стоит, держа дымящийся «томпсон» одной рукой, и улыбается. Я поднимаюсь с земли. Отряхиваю фуражку и надеваю. Потом подхожу к повозке и провожу пальцами по дыркам от пуль. Щепки торчат наружу — забавно, хотя удар пули направлен внутрь. И что он хотел этим сказать, интересно? Отступаю на два шага. Оглядываю. Ничего себе! Да он фокусник просто. Волшебник с автоматом. — Ну ты и придурок, — говорю я. — Испортил хорошую вещь. Форингтон весело пожимает плечами, прикладывает два пальца к шляпе. Прыгает на борт катера. — Бывай, старик! Приятно было поболтать! Мы с Обри провожаем катер взглядами. Потом Обри смотрит на меня и говорит: — Кто это был? На борту повозки следы от пуль образуют кривую букву «F». Джек Форингтон. * * * Сухопутные говорят: снаряды. Мы, морские офицеры, говорим: патроны. Потому что есть пушки с зарядом — когда порох в тканевых картузах (для 305-мм они были из чистого белого шелка, офигеть), а есть с металлической гильзой — тогда это патрон. Пироксилин лучше хранить в сухом прохладном месте. — Раз, два, взяли! — мы поднимаемся по лестнице. Ящик тяжеленный. Солнце. Обри ломиком открывает крышку. Там лежат рядами сразу запотевшие на воздухе латунные цилиндры — патроны к 37-мм орудиям. На броненосце мы это за калибр не считали. А на «Селедке» это целая артиллерия. Я нагибаюсь и вынимаю один из патронов. Неожиданно увесистый, однако. Холодный. На донышке гильзы выбито «Кетополийские пороховые заводы. „Любек и сыновья“. 1901». Привет из прошлого. Ощущения забавные. Как открыть на тридцатую годовщину бутылку шампанского, оставшуюся со свадьбы. Вообще, такой калибр обычно использовали на тяжелых автоматонах. — Что скажешь, адмирал? — Обри смотрит на меня, сдвинув инженерную фуражку на затылок. Щека в копоти, над бровью — потеки масла. — Не знаю. Тридцать лет — слишком много. Для пироксилина так вообще, — я укладываю патрон обратно в гнездо. — Или у нас получится что-то вроде детской хлопушки… — Или? — Или рванет так, что мало не покажется. Белая вспышка. Попробуем подсчитать. У нас снарядов штук двадцать. Сколько из них исправны, неизвестно. Надо бы сделать пробный выстрел — но тогда мы рискуем спугнуть лейтенанта Йорка. Сюрприза не будет. Придется положиться на удачу. Увы. Вместе с Обри мы находим и выкапываем замки для тридцатисемимиллиметровок, которые сами же сняли еще много лет назад. Они в толстом белесом слое застывшего масла, завернуты в брезент. А если стереть масло — целехонькие, блестят. Странно, как все возвращается на круги своя. «Селедка», которая послужила нам спасением много лет назад, снова наша последняя надежда… Дальше следует осмотр артиллерии. Две пушки негодны совершенно, еще две под вопросом. Я смотрю на Обри. — Сделаешь? — Разве что из двух одну. Арифметика проста — или у нас две пушки и минимум исправных снарядов, или одна пушка и почти нормальный боекомплект. Да, но если она рванет… — Делай. Обри прав — это самоубийство. — Жду тебя и всю твою команду вечером, — говорю я. — У клуба, перед фильмом. Обри кивает. Гюнтер-младший привез недавно новые пленки. Говорят, его отец раньше был в Кетополисе известным антрепренером. Надеюсь, это не опять какой-нибудь вестерн? Я бы предпочел что-нибудь с музыкой и танцами — веселую комедию с хорошенькой девушкой в главной роли. Например, она мечтает петь, а ее никто не замечает. Как та актриса, у которой милые ямочки на щеках… Как ее зовут? Забыл. Неважно, но мне она нравится. Впрочем, вестерн тоже можно. Там где хорошие, которых мало, побеждают плохих, которых много… Фильм — хороший повод собрать всех. Сегодня будет общее собрание поселения. И мне придется говорить. Ненавижу говорить. Вообще, я — неприятный человек. А вы не знали? Дел по горло. Я возвращаюсь к своей веранде. Мне нужен Киклоп, мой начальник штаба. Я оглядываюсь — никого. Прохожу по комнатам — у меня их две, одна из которых кухня. Ветерок колышет тростниковую занавеску. На столе в банке — свежие цветы. Явно Анита заходила. — Где этот старый обезьян? * * * У Киклопа в руках — древний латунный хронометр. Который натужно тикает, словно тащит на себе груз тысячелетий. Не знаю, где Киклоп его откопал — но вещь для него особая. В последнее время с Киклопом что-то не то. Теперь я все чаще вижу, как он сидит, прижав к уху старый хронометр, и раскачивается, как в трансе… — Что с тобой происходит? «Я перестал понимать дифференциальное счисление. Не могу взять в уме вторую производную». — Это старость, Киклоп. Так бывает со всеми нами. «Ты не понимаешь». Киклоп разворачивается и уходит. Черт, как мне надоело видеть эту удаляющуюся серебряную спину. |