Книга Генри и Катон, страница 40 – Айрис Мердок

Позже дома, в безопасности, Люций подвергся допросу:

— Так он не собирается застраивать «Луговой дуб»?

— Нет.

— И она не обручена, ничего такого?

— Нет, свободна, как птица.

— И они настроены дружелюбно?

— Очень.

— Ты передал им все мои добрые пожелания и так далее?

— Ну конечно.

— И им было приятно это слышать?

— Да, конечно.

— Эти квакеры всегда были сообразительные. Джон Форбс молниеносно среагировал, когда учуял, что луг продается.

— Имей в виду, они люди гордые.

— О, я буду действовать осторожно, приглашу девушку на…

— Лучше подожди, поторопишься и все испортишь…

— Возможно, у Генри получится… Во всяком случае, насколько ты понял, они заинтересовались, это хорошо, ты молодец.

— Спасибо на добром слове, — сказал Люций.

Появился Генри в поисках виски. Его присутствие за обедом сделало невозможным дальнейшее обсуждение.

— Генри, дорогой, почему бы тебе не пригласить Колетту Форбс поиграть в теннис?

— Я не умею играть в теннис.

— Я думала, в Америке ты этому научился.

— Нет.

Генри вышел, хлопнув дверью.

Отправляясь спать, Джон Форбс сказал дочери:

— Что, черт возьми, стряслось, что Люций Лэм заявился к нам?

— Не представляю, — ответила Колетта.

— Это выше моего понимания. Уж не решил ли он наконец сбежать. Надо бы мне быть с ним подобрей.

— Я снова видел твоего сокола, — сказал Генри.

— А, ты шел через пустырь.

— Да, он производит сильное впечатление. А что собираются построить, когда все снесут?

— Роскошную гостиницу, — ответил Катон.

— Что ж, людям нужны гостиничные номера.

— Им нужны дешевые номера.

— Не уверен, если ты все еще здесь.

— Мог и не застать. Завтра уезжаю.

— И куда?

— Поживу у священника, отца Крэддока. Я дам тебе адрес.

Катон отложил встречу с Бренданом до тех пор, пока не обдумает свое положение. Теперь же вдруг, что показалось милосердным приступом слабости, он решил поразмыслить после того, как увидится с Бренданом. Не скрывалось ли за этим желание, чтобы Брендан внушил ему, скажем, остаться с Богом, продолжать любить Красавчика Джо? Для Катона это означало бы возможность достичь вершины блаженства: если бы только он мог не порывать с верой и найти в ней ответ, как удержать возле себя мальчишку и обоим при этом не погибнуть. Он собрал чемодан. Вызвал Джо, чтобы попрощаться. Он все еще не был уверен, как будет лучше: попрощаться коротко, небрежно или же со значительным видом? Катон чувствовал: есть нечто трудное и ясное, что он должен бы сказать Джо, сумей он найти нужные слова. Теперь ему казалось, между ними всегда происходил один и тот же разговор, всегда своего рода волнующий спарринг-матч, в который он позволял Джо незаметно вовлекать себя. Если бы он только мог прорваться к под линной откровенности, к правдивости с мальчишкой! Катон не мог не заметить, что перспектива подобного «прорыва» наполняет его еще и чувством снисхождения к себе, и сомневался, насколько ему следует или хочется открыться Брендану. Однако он испытывал облегчение оттого, что пока решение можно отложить и нет опасности, что прощание с Красавчиком Джо будет окончательным. Мысль, что вечером он увидится с Джо, вновь отозвалась настоящей физической слабостью и сумасшедшим счастьем, которого он и не пытался подавить в себе.

Может, надо больше расслабиться, смириться со всем этим, спрашивал себя Катон; а затем: не потому ли он так подумал, что завтра будет с Бренданом, в безопасности? Он также заметил, что в этом серьезнейшем метафизическом кризисе его жизни он теперь больше думает о Красавчике Джо, чем о Боге. И не потому ли это еще, что он чувствует: скоро Брендан скажет ему о Боге, Брендан бережет для него его Бога, не искаженного опасными мыслями? Или же, если брать глубже, не потому ли, что во всех своих метаниях он по-прежнему неизменно, доверчиво и в конце концов без сомнений верит в Бога, знает Его как основу своего бытия и обратился к Нему за ответом на самые мысли, которые угрожают Его существованию? Кто я такой, чтобы думать о Боге, вопрошал Катон. «Верую, Господи! помоги моему неверию» [37] .

Генри появился неожиданно, когда Катон собирал вещи. Он был рад видеть друга, но устал, был занят и не готов выслушивать Генри, явно намеревавшегося поговорить о своих проблемах. Он заметил, что Генри относится к нему с наивным и трогательным доверием, как к священнику, то есть к тому, у кого не бывает собственных трудностей и кто всегда готов уделить все свое внимание другим.

— Жаль, что это место закрывается, — сказал Генри. — Мне нравилось здесь. Предупреждаю, скоро за тобой повсюду будет следовать атеист помощник.

— Ты имеешь в виду себя? Не говори глупостей. В любом случае я не знаю, где буду. Я даже не знаю, останусь ли по-прежнему священником.

— Слушай, Катон, нельзя тебе терять веру как раз тогда, когда ты нужен мне. Я не могу верить в Бога, но ты можешь верить за меня, для этого священники и предназначены.

Генри явно не намеревался обсуждать трудности Катона, не хотел даже думать, что таковые существуют.

— Неплохая трактовка роли священника, — сказал Катон, — но я могу перестать быть им.

— Что с тем смазливым парнишкой в очках и с волосами как у девчонки?

— Катится в ад на свой собственный манер. Он разглядел в тебе джентльмена.

— Проницательный малый. Катон, ты обязан помочь ему. Вот такого рода работой я хотел бы заняться: спасать малолетних преступников.

— Это нелегко. Он сказал, что ты из тех джентльменов, которые неравнодушны к злодеям.

— Ишь, психолог. Во всяком случае, я рад, что Америка не окончательно деклассировала меня. Но ты же не собираешься оставить подобного рода работу и уйти в монастырь, не собираешься? Откроешь другую такую же Миссию?

— Возможно. Ну аты как? Что поделывал, как вернулся домой?

— Это я и хочу тебе рассказать, — ответил Генри и добавил: — Да, я видел Колетту.

— Правда? Заходил к моим в Пеннвуд?

— Нет, конечно. Твой отец всегда пугал меня до потери сознания, у него такой громовой голос. Я встретил ее… в деревне. Совсем взрослая стала.

— Да, теперь она большая девочка.

— Странное чувство испытываешь, возвратившись спустя столько лет. Все старые ритуалы по-прежнему блюдутся; я не имею в виду, что мы специально одеваемся к обеду, но нечто подобное. Все продолжается, только все мертво, и мертво окончательно.