Онлайн книга «У чужих берегов»
|
Когда секретарь райкома ушел, Дьяконов сказал: – Не ново. Враг всегда перекрашивается. Но судья Иванов возразил: – Ново то, что нам впервые сейчас об этом рассказали. Считаю полезным... А, следователь? – Рабочий класс пришел в деревню, – заметил я, – вот это ново. Вот это интересно. Мы тут уже, чего греха таить, стали думать штампами: если лишен избирательных прав – кулак. А он не лишен, быть может, а кулак... Вот в чем главное... Помните процесс «середняка» Томилова?.. Судили тогда вместе с прямыми поджигателями организатора пожара маслозавода в селе Воскресенском – хилого шестидесятилетнего старичка, подслеповатого и убогого. Осанистый адвокат из «бывших», воздев длань, вопиял: «У нас нет никакого основания причислять моего подзащитного к кулакам! В обвинительном заключении написано, что мой подзащитный имел пять батраков. Это тенденциозность следователя и несомненное попустительство прокурора! Помилуйте, какие это батраки?! Иван и Петр – усыновлены. Мария и Фекла – их невесты, следовательно, тоже члены семьи, живущие в доме моего подзащитного, а пятнадцатилетний Николай – дальний родственник. О каких батраках может идти речь? Тем более, что и в райземотделе мой подзащитный числится “крепким середняком”, а не кулаком. Вот справка, прошу ее приобщить к делу...» Вспоминая теперь установленную тогда каким-то мудрецом тонкую градацию – «маломощный середняк», просто – «середняк» и «крепкий середняк», я думаю: «Ох, и трудно же было разобраться в этих социальных “нюансах”!..» Но как ни сбивали с толку партуполномоченных по коллективизации «социологи» из земотделов, началось наступление на кулака... Бурлит село... Скачут по проселкам нарочные с донесениями деревень и обратно – нарочные РИКа: пылят райкомовские тарантасы; тянутся на глухие заимки кулацкие подводы, увозя «в ухоронку» неправедно нажитое добро; едут на ссыпные пункты обозники с зерном «твердозаданцев»... С вечера до утра заседают в РИКе, и всю ночь горит лампа-молния в кабинете нового секретаря райкома, двадцатитысячника Лыкова. Я сдружился с Лыковым. Выяснилось, что он – бывший матрос. И я бывший матрос. Иногда Семен Александрович ночью заходит ко мне на квартиру. Делает несколько «рейсов» по комнате... – Дай чего-нибудь пожевать, следователь... Забыл, что не завтракал и не ужинал... Поев, Лыков говорит, зевая: – Ну, пойдем... – Как пойдем? Я вздремнуть хочу! И ты ложись вон на ту койку. – Некогда... Я тебе, народный, еще десяток бумажек подбросил... – Ух и въедливый ты, Александрыч! Первый раз такого секретаря встречаю!.. Мы идем к Лыкову. На его столе грудками лежат бумаги. Одну из грудок он подвигает мне. – Твои... прочитай сейчас... Подавляющее большинство – жалобы твердозаданцев на «беззаконные» действия бедноты и сельсоветов, а кому же и следить за «попранной» законностью, как не юстиции! Письмо священника. «Церковь отделена от государства, – пишет смиренный иерей, державший батрака и батрачку и засевавший огромную площадь земли, – укажите закон, по которому можно меня облагать. Буду жаловаться товарищу Калинину». – Ну, что скажешь, наркомюст? Мне про него рассказывали – великий законник! Голой рукой не возьмешь! И вправду: церковь отделена! – Церковь отделена, а батюшка-то нет. Не отделен. Подданный РСФСР... Вот если бы французский или, скажем, немецкий. А то наш. – А если его того – на высылку? – Это уж решайте сами с общественностью. – А юридически? – Вполне. А политически? Наша деревня напитана религией, как губка... Это тебе не Питер. Да и там, ты сам рассказывал, приходится тралить осторожно... – Читай дальше. «Я красный партизан и имею орден. Мне дали государственную ссуду на обзаведение скотом. По какому праву меня зачислили в кулаки?» – А с этим как? Я проверил: кулачина по всей форме! Мельник, крупорушечник, каждый год – сезонные батраки! Вы его тут подкармливали... И вообще – перерожденец! Я с ним лично говорил. Прямая сволочь! А кто виноват? Мы виноваты! – Не мы, а правоуклонисты! Косыхи всякие! Еще и еще поговорить! Попытаться убедить, чтобы выполнил твердое задание и все хозяйство сдал в колхоз. – А если бесполезно? – Лишить избирательных прав. После лишения отобрать орден по суду. – Вероятно, так и сделаем... Большие восьмигранные часы с французской надписью на циферблате «Ле руа. Пари» бьют четыре раза. Глаза мои слипаются. Я забираю стопку писем и встаю. – Хоть на бюро ставь – больше не могу! Которая ночь! – Хлипкий вы народ. Распустились в деревне! – тихонько смеется Лыков. – Иди сюда: смотри. Он открывает дверь в соседнюю комнату, стараясь не скрипеть. В комнате разостланы несколько тулупов и вповалку спят какие-то люди. – Рукавишников, – шепчет Лыков, – Афиногенов, Моторин... Я им дал два часа тридцать минут. А домой не пустил... Знаешь что? Давай-ка и ты... приляг здесь, а? Как в подвахте или в караульном помещении... Не хочешь? Слабак! Потом, притворив дверь и перейдя в свой кабинет, говорит уже громко: – Время-то какое, следователь! В сто тысяч лет один раз такое время бывает! Вот пройдут годы, и будущие парткомы, будущие коммунисты – люди большой образованности и душевности – зачтут нам эти ночи во славу и бессмертие! В его словах нет патетики. Он угрюмо смотрит в черный прямоугольник окна... С окон сняты занавески и шторы. Лыков распорядился. Не любит. Уважает, чтобы побольше солнца, воздуха. – Значит, идешь к себе? И безразличным тоном бросает вслед: – Ровно в восемь – бюро... По темному двору райкома шагает милиционер с винтовкой наперевес. И у дома райисполкома – милиционер с винтовкой наперевес. А на крыльце РАО сидит сам Шаркунов. – Не спится, Василий? – Кой черт не спится?! Спать хочу – как из ружья! Вот и вышел проветриться... Сейчас должен участковый из Тихоновки подъехать. Мой стол тоже завален корреспонденцией. Игорь спит на полу камеры в роскошной позе гоголевского запорожца. Смит-вессон вынут из кобуры и засунут под пояс гимнастерки. Подходи и бери. Я подошел и взял. Игорь вскочил ошалело. – М-ма... – Маму? – Да нет! – конфузится мой секретарь. – Будто я... будто вы... на охоте и я... – Пойди к колодцу и умойся... На, спрячь свою пушку. |