Онлайн книга «Прозрачные леса под Люксембургом»
|
– Настоящий шашлык, барышня, – разъяснял дядя Валя Томе, – замачивается только в молоке. Но где тут молоко найдешь – они все помешались на этом вине. Так что не обессудьте. Он протянул Томе шампур. – Невозможно вкусно. – Понимает в мясе, – с удовольствием заметил дядя Валя, – очень наш человек. – Он водку без мяса не пьет, – засмеялся Леха. – Я, барышня, воспитан в старых традициях. Еще господин Булгаков говорил, что к водке нужно оперировать исключительно горячими закусками. А уж он-то понимал толк в жизни. Забренчали на гитаре, затянули что-то пронзительное, украинское. – А я, Леш, бросил все, – нагнулся к Лехе Вовк, – уехал сюда и счастлив и несчастлив одновременно. – Он был оператором на студии, – пояснил дядя Валя, – снял… Сколько ты снял? – Шесть картин. – Как же так? – удивился Леха. – Осточертело, знаешь. Как-то вдруг, в одночасье. Что хотел снимать – не давали, а так… Да тебе это, вероятно, знакомо. – Тоскливо? – По-разному. Художник, если он настоящий, всегда, по-моему, неприкаян. Так было, так будет, какие бы перемены ни сотрясали эту страну. И у тебя, и у меня… Вон Валя пять лет ждет постановки. Заказухи снимает про бычью сперму. – Да, – мрачно согласился дядя Валя, – хочется прожить жизнь красиво, докопаться до самой сути, чтобы потом никто не мог плюнуть тебе вслед… Не получается… Кто в этом разберется? Он разлил вино, снял шампуры, протянул Лехе, Томе. – Искупаться бы, – занервничал Леха. – Обалдел? – Леш, – позвала Тома. – Окунуться, туда и обратно. Когда теперь выберемся. – Черт с тобой, окунись, – согласился дядя Валя, – отогреем. – И я с тобой, – вдруг сказал Вовк. – Откроем сезон. Они быстро разделись. – Ныряем? – Страшно! – поежился Леха, перебирая голыми пятками по бетонному пирсу. – Дай руку! Он взял Лехину руку, оттолкнулся и прыгнул в воду, увлекая его за собой. – Мама! – завопил Леха. – Сдохнуть легче! – заорал Вовк. И отчаянно погребли к берегу. Потом их растирали, разогревали, отпаивали. – Вы идиоты! – заключил дядя Валя. – Ну он-то пацан, а ты… – И я, как видишь, – засмеялся Вовк. Дядя Валя протянул Лехе стакан с вином, снял горячий шампур. – Ешьте, ребятки, пейте. Завтра каждый вернется к своей бычьей сперме, а этот день навсегда останется в памяти, потому что в этот день все получилось. Вновь забренчала гитара – что-то близкое, из репертуара московских кухонь. – А у меня однокурсница пыталась отравиться, – неожиданно сказал Леха, – стихи писала… Уже написана строка И вот герой пылит дорогу. Все у него не слава Богу, Но, слава Богу, жив пока. Он от меня освобожден, Сам по себе поет и плачет. Сам по себе и не иначе Свою судьбу решает он… [5] Ветер разбрасывал по стеклу дождевые капли. Они сидели на постели, прислонившись спинами к подоконнику. Была ночь. – Почему ему не дают постановку, дяде Вале? – спросила Тома. – Он насквозь больной – пять лет сталинских лагерей. Вез из-за границы лекарство с примесью наркотиков. На таможне лекарство отобрали, завели дело. Потом дело закрыли, а снимать уже не дали… – Море, маяк, контрабандисты, – медленно произнесла Тома. – А какое одно к другому имеет отношение? Леха не ответил. – Помнишь, ты пела песенку про Север? – Проклятый Север? – Это песенка моего товарища. Там еще такие слова: «…а где-то Мутный Материк прекрасен в утренней помолвке…» Есть на Печоре такой поселок: Мутный Материк. Далеко на Севере. – Мутный Материк, – повторила Тома, – я думала, это образно. Ты был там? – Нет. Но я все себе представляю. Это, наверное, так: туман на реке, острове, тайге, деревне. Покачивается бакен, скрипят уключины, старик-бакенщик, положив на колени худые, пахнущие рыбой руки, дымит самокруткой… Дым тяжелого табака растворяется в тумане. Пахнет прелой травой, хлебом. Мычат в тумане коровы, разматывается колодезная цепь, стучит топор… Сквозь грязное, размытое дождем стекло видны законопаченные мхом бревна, старые фотографии на стенах, выскобленный стеклом стол, лампа… Я уверен – это именно так… – Мутный Материк, – вновь повторила Тома. – Тебе очень туда хочется? – Очень. Пора отойти в сторону и позвать себя. «…Пора, пора, уже нам в лица дует воспоминаний слабый ветерок…» [6] Я многое должен сказать. Но для этого необходимы тишина и покой. – Не будет, – сказала Тома, – не будет в твоей жизни Мутного Материка. Нигде ты не успокоишься. – Не будет, – как эхо, повторил Леха. – Ты хочешь тишины и вечных тем. Но ведь день сегодняшний – уже вечность. Напиши о себе. – Зачем? – Вечные темы придуманы графоманами. Разве все эти прописки, судимости, неустроенность, страшный разрыв между окружающим миром и вот этим особенным состоянием души – пустяк? Разве не перемололи они в своем горниле миллионы судеб? Разве не перемелют еще? – Тогда и о тебе. – Напиши о нас, – она отвернулась. – А большего нам, наверно, не суждено. В одном из московских переулков, у безликого здания со словом «Театр» на вывеске, Леха достал блокнот и вычеркнул последнее название в длинном списке. – Больше идти некуда. Если только в оперетту – статисткой. Он воспроизвел жест человека, снимающего и прячущего в карман очки. Тома удивленно посмотрела на него. – Снимаю розовые очки надежды, – объяснил Леха. – Необходимы прописка и колоссальные связи. В обоих случаях я бессилен. – Зато теперь мы свободны от иллюзий, – Тома тоже «сняла очки» и забросила их к черту на кулички. – Дай мне сигарету. Леха протянул ей сигарету. – Ты только не говори ничего, ладно? Я ведь была к этому готова. Он тоже попытался закурить, сломал несколько спичек, бросил незажженную сигарету, резко, стремительно пошел вперед. Обернулся. В глазах стояли слезы. – Томка, ты первый человек, кого я хотел сделать счастливым… |