Онлайн книга «А под ним я голая»
|
Опять эту Элизу… * * * И бабушка сразу окна настежь. * * * Чего не сделаешь ради бабушки. * * * А тетя Маша: «Ваша уже так хорошо играет! Маленький Моцарт!» * * * Конечно, хорошо играю. Конечно, «маленький Моцарт». Ведь бабушка ей по дешевке рассаду продает. Только я почему-то считала, что Моцарт – это скрипач. * * * И мама туда же. «Играй, играй! Тебе еще двадцать минут, я засекла. В перерыве между сонатиной и адажио можешь съесть яблоко, – мама пристраивает его на пюпитр. – Вот Скрябин – перед сном целовал свое пианино. В пять лет!» * * * Скрябин у них с бабушкой человек популярный, как ширпотреб: не ковыряй подбородок! Хочешь как Скрябин? От прыщика умереть? * * * В первом классе нас всех сфотографировали, и через неделю каждому выдали по большому глянцевому листу. В углу общего снимка в персональной рамочке сияла улыбкой наша классная – Глафира Сергеевна Карпова. Химия «мелкий бес», очки в пуленепробиваемой оправе, криво подведенная бровь – все как надо. Грымза была ужасная. Однажды поставила мне «кол» за то, что неправильно держу ручку. Потом еще один. Ручка должна смотреть в плечо! – безапелляционный приговор висел надо мной все детство, как дамоклов меч: с младенчества держу канцпринадлежности с наклоном в другую сторону – от себя. Так, кстати, вся Америка пишет. Но Глафира Сергеевна в Америке не была. «Колы» продолжались. Положение становилось критическим. Поэтому писать как надо я все-таки выучилась. Так что у меня два почерка. (Миша: «Тебе еще повезло! Левшам раньше вообще руку к парте привязывали, чтобы они ею не писали».) Так вот, внизу лучезарного лика классной руководительницы изящным курсивомбыла сделана подпись: «Учительница первая моя…». Меня эта подпись бесила. Какая, к черту, «учительница первая моя», когда можно «моя первая учительница»! Теперь я поняла, почему. Дети не думают инверсиями – они мыслят прямым порядком слов. Это и есть черта. Когда ребенок перестает замечать в жизни инверсии – он уже взрослый. * * * Меня купают с марганцовкой. Бабушка сыплет ее из маленького стеклянного пузырька, на глаз, но всегда щедро: вода по цвету как малиновый сироп. Мне нравится ее обесцвечивать – сделаю дело и гляжу на волшебную метаморфозу. – Ах ты, поганка, опять насикала! * * * – Не вытирай попу полотенцем для лица! Сколько можно говорить одно и то же! Бабушка выхватывает его у меня из рук и стегает пару раз по только что вытертому месту. Вырываюсь, визжу, задеваю корыто с грязной водой, оно встает на дыбы и обдает бабушку с ног до головы обесцвеченной марганцовкой. – А-а-а! – взахлеб кричит бабушка. Я сломя голову убегаю в сарай. Голая, прямо по огороду. Бабушка сейчас страшней, чем соседи. * * * Я, Мише, в ответ на его вопрос: – Нет, в кровать никогда. Даже когда совсем маленькая была. – А напрасно, матушка. Сразу тепло, хорошо… А приятно-то как! Не хочешь попробовать? – Сейчас уже неинтересно… * * * Ах, сколько в жизни упущений… * * * Шаги на крыльце, а потом в коридоре, похожи на шум тяжелых шаров в недрах бильярда – густой, мелодичный и печальный. Это идет с рынка бабушка. * * * – Будешь кино смотреть? – Мишин голос выводит меня из доледникового периода детства. – Какое? – Blow-up. Фотоувеличение. – Blow-up – это взрыв. – Ну, я не знаю… Может, и взрыв. В любом случае – трансформация материи… * * * – Ты поняла? – спросил потом Миша. – Ему все показалось. Никто никого не убивал. * * * Уже с утра я жду «Спокойной ночи, малыши». * * * Я сижу у бабушки в большой комнате, на коленках тарелка с овсянкой, в нее налито молоко, все это два раза размешано-перемешано мамой и бабушкой: каша-малаша. По телевизору «Веселые старты». * * * Бабушка, с поволжским акцентом на о: – Мы в войну голодовали! Очистки ели! Это у нее последний козырь. Ну как я могу быть хуже бабушки. И я начинаю давиться остывшей овсянкой. Хотя прекрасно понимаю, что бабушка хитрит. Очистки – они ведь не могут быть просто так, они от чего-то! * * * На ужин – тошницели с макаронами, томатный сок и молочные гренки. * * * Макароны – это конечно же молочные черви. Про них мне рассказывала тетя Клава, бабушкина подруга, директор Павлово-Посадского молокозавода. Иногда бывают рожки, тогда это опарыши – я видела их, когда дедушка вялил рыбу в сарае. Гренки похожи на губки для мытья посуды, жирные насквозь и скользкие. Томатный сок пузырится, как выдуваемое через трубочку медсестрой, из тех, что с улыбкой Бабы-Яги – сейчас укусит комарик! – берут кровь из пальца. * * * Я нюхаю чашку и ставлю обратно на стол. Бабушка: – Ешь, я сказала! Тарелка обязывает… * * * На обеденном столе у нас стоит жестяная чайная банка с надписью Duncan's. Однажды я спросила маму: – А что такое «дункан»? – Дункан? Любовница Маяковского. Любовница Маяковского! Этот титул показался мне каким-то необыкновенным, почти сказочным, – и долго не давал покоя воображению. Как образ Шахерезады или Клеопатры. * * * Жестянка от чая прожила на столе почти двадцать лет. Из-за нее я провалилась на экзаменах вуниверситет. Я же прекрасно знала, что Дункан – жена Есенина. Но от волнения почему-то ответила, что любовница Маяковского. * * * Реакция мамы: «Дурочка, год потеряла». Ну почему потеряла-то? * * * Помню, в детстве бабушка в три счета объяснила мне, что такое элегантный. – Представляешь, вот едет, допустим, он в поезде, и все на него смотрят, потому что все у него лучше, чем у других, – зонт, чемоданы шикарные… И я поняла. * * * А сегодня Петька спрашивает меня за столом, перед тем как идти в детский сад: – Мам! А что такое цивилизация? Поди объясни. |