Онлайн книга «Германтов и унижение Палладио»
– А если не истинные россияне, а заметные закордонные европейцы искренне хотят полюбить Россию, с открытыми сердцами приезжают в необъятную таинственную страну, то снова не слава Богу… – Маркиз де Кюстин? – Да, ожидались сперва совет да любовь… хотя на корабле уже, едва был брошен якорь на рейде Кронштадта и на борт поднялись таможенники, первые русские соринки, превосходившие по размерам французские брёвна, попали ему в глаза. – Дед и отец маркиза в годы революции погибли на эшафоте, а в Санкт-Петербурге осиротевший маркиз надеялся найти все достоинства неколебимо-прочной монархии, к тому же де Кюстина обласкали в русской столице, его принимал Царь и вдруг – такая неблагодарная книга… – Неблагодарная, – мягко сказано. – Через сто лет, – напомнил Германтов, – история повторилась. Левый-прелевый, пожелавший своими глазами увидеть победоносную практику равенства-братства и оценить мифические справедливости мифического социализма, писатель Анде Жид, хороший писатель и, между прочим, тоже, как и неблагодарный маркиз, француз, тоже обласканный Царём Всея Руси, Сталиным, после возвращения из Москвы в Париж понаписал такого, что… естественно, его не только в Советском Союзе прокляли как отступника и клеветника, но и во Франции, в левых, фанатично-прогрессивных её кругах… – Потом Фейхтвангер приезжал. – Тоже левый, правда, умеренный левый, гуманист. – Стенич будто бы пошутил тогда, когда Фейхтвангер в гости к вождю народов пожаловал на пир с Хванчкарой: как бы сей еврей не оказался Жидом. – Не оказался, удивлённо упомянул лишь в книжке своей о тысячах портретов человека с усами; пронесло Фейхтвангера мимо политической сенсации, и опять кремлёвский горец был на коне. – А Стенич за скользкие шуточки свои поплатился. – Не один Стенич, весь круг его… – И не только его. – Из Большого дома пришлось будто бы специальную трубку выводить в Неву, чтобы кровь стекала. – Юра, левые-прелевые как взломщики-разрушители и кровопускатели вам, судя по всему вышесказанному вами, противны, если не омерзительны, выходит, – правые вам милы? – Исключительно из чувства противоречия; хотя оголтелые правые, крайние, – такие же отвратительные. – Это ныне наши славянофилы? – Куда им, нашим рьяным правым и их сторонникам, они, как на подбор, – невежественны, а видные славянофилы были просвещёнными, глубоко-образованными. – Нет, правда, кто… – Если говорить правду и только – правду, то в последнее время, «просвещённые правые» рубежа веков, традиционалисты-консерваторы с уклоном в религиозную философию, действительно, мягко говоря, милее прочих, сбивающихся в непримиримые левацкие стаи, если поточнее, конкретнее, – интересны сейчас мне авторы «Вех»; они, пережившие 1905 год, – а это был первый звоночек, – просто и убедительно предостерегали от безумств и кровавых неизбежностей русской революции, но их, как водится, никто не послушал; в среде фанатичной левой интеллигенции, как внутри всякой секты, слушать умеют только самих себя. – Предостерегали… ну, конечно, тебе и место в стане этих капитулянтов; консерваторы-веховцы твои окопались и против всех, кто вызов бросал негодному порядку вещей, ополчились… – Что ж, компания достойная… – Тебя и «Наши плюралисты», надо думать, не задевают. – Ничуть, тем более, что очевидна идейная перекличка с веховцами; и почему меня задевать должно столкновение мнений? Это те, кто Исаичем названы «нашими плюралистами», обычно свои взгляды считают единственно-верными, а чужих мнений не признают… – А сам Исаич разве не авторитарен? – Ещё как авторитарен! – но он же ВПЗР… – Это ещё что за страшный зверь из четырёх букв? – У Исаича охранная грамота, он «Великий Писатель Земли Русской», он верен отечественной традиции, – разве Толстой с Достоевским не авторитарны? – А кого ты бы выделил из современных, – «невеликих», – писателей? – Из советских, ныне живущих, – Трифонова, который не только «Нетерпение» написал, – а нетерпение, заметьте, разве не на несвоевременных эмоциях замешано? – он, написав «Обмен», сразу новый свой, и своих прозаических вещей, – масштаб обозначил, он, думаю, и после нас, в других временах останется. Ну да, замечательным Аксёновым мы зачитывались, Синявский с Даниэлем наделали шуму, но параллельно, тихо и достойно работал Трифонов. Вокруг, – густопсовый брежневизм, когда принято было или скулить, или фрондировать, а Трифонов, открыто не протестуя, не вылезая на трибуны, не захватывая публицистических высот, не подписывая петиции в защиту статусных диссидентов, не переправляя, скандальной популярности ради, тексты свои на Запад, знай себе неторопливо и обстоятельно пишет «советскую человеческую комедию», он не наскакивает на гнусноватое своё время, а пишет его. – У тебя какие-то блуждающие воззрения… – Может быть, – свободные? – Скромность украшает. – Юра, прошу прощения, но я не пойму никак, в отборе и группировке исторических фактов, в суждениях о политике ли, искусстве ты – зависимый или независимый? – улыбалась сценаристка-Нателла: гладкая прямая чёлка до бровей, сигарета с голубым дымком в длинных пальцах. – то ты, Юра, какой-то вкрадчиво-осторожный, то, может показаться даже, ещё раз прошу прощения, что ты – махровый охранитель государственных устоев, во всяком случае, чуть ли не конформист, а то – непринуждённо бьёшь наотмашь, не замечая золотых эполетов… – Или? – поморщился Германтов. – «Или» заставляет мыслить оппозициями, норовя любой разговор подменить лаем ложных антитез. Если так уж хочется в дебрях моего подсознания поблуждать, то лучше всё-таки воспользоваться союзом «и»: я, Нателлочка, противоречив до жути, я – и зависимый, и независимый, я уже признавался, что близко мне свободолюбивое ретроградство. – И как же тебя называть, такого противоречивого, такого чуткого к чувству противоречия? – Забыла? – улыбался Валя, – тогда в котельной Шанский обозвал его, – ткнул пальцем в Германтова, – независимым конформистом. – Независимым? Надо же… – Попытался обелить Шанский? После Бертолуччи «конформиста» трудновато реабилитировать… – Против оксиморонов Шанского не попрёшь… – А если на простенький политический язык всё сказанное перевести, ты, может быть, – либерал-консерватор? – Может быть, но спасибо за внимание, польщён, – в свою очередь улыбался Германтов, – не хватит ли обсасывать мою исключительность? А быстро пьяневший Уфлянд впадал уже в какое-то вспыльчивое упрямство с выплесками сумбурной речи, как если бы творческий процесс, непрерывно бурливший в нём, вдруг публично вырывался до поэтического оформления своего в строфы и благодарный смех слушателей наружу, но: прокашлявшись, покачавшись на стуле, сомнамбулически поводив глазами из стороны в сторону, прежде, чем расхохотаться, Уфлянд решил, видимо, что пора, наконец, вернуть говорливое питейное сообщество, заблудившееся в умных словах, которые высказывались по глупым поводам, к подлинно-вечным темам и оперативно зачитал только что продиктованный ему из заоблачных высей стишок: «в почётном положении алкоголика заключена глубокая символика, горячее пристрастие к вину с него снимает всякую вину. Ведь от того, что бедного его качает, он абсолютно ни за что не отвечает…». |