Онлайн книга «Лопухи и лебеда»
За ними катила на тачанках пулеметная команда. Сбегались мальчишки, бабы выходили к дороге, смотрели настороженно. Поднялись столбы пыли, красноватой в лучах низкого солнца. В воздухе поплыл однообразный шум войска на походе – топот и цоканье копыт, скрип телег, окрики команд, звяканье железа. Молодой мальчишеский голос затянул песню: Трансваль, Трансваль, страна моя, Ты вся горишь в огне! Под деревцем развесистым Задумчив бур сидел… Задрав к небу голову на тонкой шее, пел один из кавалеристов, парнишка с чубом, свисавшим из-под козырька синей казачьей фуражки. О чем горюешь, старина? Чего задумчив ты? Строй отозвался скорбно: Горюю я по родине, И жаль мне край родной… Шагала пехота в форме, а следом текла потоком разношерстная толпа мужиков. В лаптях, в сапогах, босые, кто с берданкой, кто с вилами и косами, с казачьей пикой, они шли и пели: Сынов всех девять у меня, Троих уж нет в живых, А за свободу борются Шесть юных остальных. А старший сын, старик седой, Погиб уж на войне. Он без молитвы, без креста, Зарыт в чужой земле… По сторонам у заборов теснились бабы и старики. Они окликали своих, смеялись, утирали слезы. На площади ударил колокол, полился благовест, мешаясь с песней. Мой младший сын, тринадцать лет, Просился на войну. Решил я твердо: нет и нет, Малютку не возьму. Но он, нахмурясь отвечал: “Отец, пойду и я, Пуская я слаб, пускай я мал, Верна рука моя”… Голос запевалы звенел задорно, почти весело: Да, час настал, тяжелый час, Для родины моей… Хор хриплых мужских глоток сдержанно подхватывал: Молитесь, женщины, за нас, За ваших сыновей… Под колокольный звон конники въехали на площадь. Перед распахнутыми дверями храма их ожидал отец Еремей в облачении. Старики поднимали икону Казанской. Раздалась команда, эскадрон остановился. Невысокий скуластый военный в гимнастерке и бородатый мужик подошли к священнику. – Да воскреснет Бог и расточатся врази его… – начал он сиплым голосом, осеняя их крестом, и вдруг всхлипнул, смутился. Стало тихо. Бабы вытирали ему слезы, подсказывали на ухо. Он покашлял и, величественно отодвинув их, начал сначала: – …И да бежат от лица его ненавидящие его, яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси… Толпа стала креститься и кланяться. Лебеда брел вдоль заборов по улице, запруженной партизанским обозом. Во дворе сельсовета сновали вооруженные мужики, выгружали ящики из фургона с холщовым верхом, распрягали коней. Полевая кухня заворачивала в ворота, ездовой вел лошадь, покрикивая на зазевавшихся. В доме грохнул выстрел, посыпались стекла. Лебеда приостановился. Из сеней выскочили люди, кто-то кубарем полетел с крыльца. Упавшего ткнули прикладом, заставляя подняться. В избитом Лебеда признал губастого Спирьку, секретаря сельсовета. Следом на двор выволокли Гришку в разодранной тельняшке. Кровь заливала ему правый глаз, он встряхивал головой и ругался сквозь зубы. На площади стоит галдеж, разливается гармошка. Партизанское войско смешалось с толпой деревенских. Навстречу Лебеде скачет на березовом костыле парень с культей, обмотанной тряпками, за ним, причитая, семенит тетка. – Да не скулите вы, мамаша, – ворчит он. – Без вас скучно… Квартирьеры шумят, командуют бабами, бойцов уводят на постой. Скучают в ожидании кавалеристы. Один из них подбрасывает в воздух малыша, молодка следит с самодовольной улыбкой, держа наготове налитый стакан. Присматриваясь к лошадям, Лебеда ходил от одной кучки к другой. Командиры разговаривают со стариками. – Коней у нас повыбило, помогите лошадьми да овсом, – говорит невысокий скуластый военный. – Да мы портки последние сымем, – хрипит дед Лыков. – Только куманистов поубивайте… По бокам его стояли оба сына, Лычонок и старший Евсей с перебинтованным плечом. Старуха не сводит с них глаз. – …Жгуть непокорные деревни, божьи церквы поганють, – бойко говорит, сняв картуз, бородатый мужик. – Не мы бандиты, а они, комиссары! – закричал он, рубя воздух кулаком. – Не выпустим оружию с наших мозолистых крестьянских рук, покуда не выведем всех до одного куманистов-нахалов с русской земли! Долой ехидного змея Ленина и его палачей!.. Толпа откликается возбужденным гулом. Среди рассевшихся на траве партизан бродит бабенка с девочкой на руках. – Корнюху мово не видал? Шмеля? – Дак убило, кажись, Шмеля, – неуверенно говорит гармонист, пальцы его бегают по клавишам. – Не знаешь – не говори, – спорят соседи. – Живой, задело его малость в Карай-Салтыковке… – Да то не Шмель, то Иван Григорича убило, с команды связи… – Второй взвод, харчиться будем? – рявкает казак в лампасах, и бойцы живо поднимаются с земли. – …Не пьяницу комиссара, а свово брата, справного мужика поставить… – убеждает молодцеватый командир в гимнастерке, перетянутой портупеей. Мужики соглашались, вздыхали. – Свое-то хозяйство не покинешь, неспособно… – Дак его и ставить, Гришку, – сказал кто-то. Его поддержали: – Энтот уж насобачился, а новый сядеть – покуль навыкнеть… Гришка стоял тут же, слушал с невозмутимым видом и сплевывал кровь. Бабы разглядывают убитых на возу. Бабенка с девочкой уставилась на обручальное кольцо, вросшее в палец. – Вон энтого представь… Возчик с напарником растаскивают верхних. Показалось обтянутое темной кожей лицо, прикрытое слипшимися волосами, оскаленный рот. – О-ох, злодей… – выдохнула баба. Она спустила с рук девочку и, рванув с головы платок, завыла на всю площадь. – Поубивають вас всех понапрасну, – бормочет Лычиха, трогая сыновей. – Поразбивають головушки ваши горькие… Скуластый военный усмехнулся: – Погоди нас хоронить, мать. Мы покуда воюем, и краснота от нас бегает. |