Онлайн книга «Лопухи и лебеда»
– Раньше надо было думать, – отрезает дед. – Мой внук, и деньги мои. Завтра же идем покупать. Кого ты из него воспитываешь? – Нормального человека, – говорит мама с усмешкой. Дед смеется: – А зачем? Их и так развелось как собак нерезаных. Куда ни глянешь – всё постные рожи нормальных… Бабушка вносит с улицы самовар. От него вкусно тянет дымом сосновых шишек. – Чай пить – помирать, чай не пить – помирать, уж лучше чай пить! – вздыхает дед и подмигивает мне. – Поехали, Лешка, со мной, на вольное житье, а? – Куда? – В Макеевку. – Поехали! – ору я. – Это Донбасс? – беспокойно спрашивает бабушка. – Там ведь угольная пыль… – Череповец еще предлагали, – объясняет дед. – Я решил: ну его к бесу! Хватит. Вреден Север для меня. И потом, в Макеевке Адабашьян, а мы с ним еще до войны в Харькове работали… Так что я теперь – южанин. Вишни посажу под окном, буду вас киршвассером снабжать из собственных погребов… Сделав ход, он вытаскивает коробку “Казбека”, с удовольствием разминает папиросу, нюхает. – Ну зачем, батька? – укоризненно говорит отец. – Я сто лет “Казбека” не курил, оставь меня в покое. Лучше бы Лешку драться научил. – У него порок сердца, – говорит мама. – Ему бока намнут, пока он справку предъявит. – Да я умею, – говорю я, – только я не надираюсь. Вот если меня тронут, тогда дам сдачи. – И куда ж ты бьешь? – интересуется дед. – Как куда? – В какое место? В грудь, в лицо? – В лицо одни хулиганы бьют, – замечает бабушка. – В поддых, – говорю я, подумав. Дед вдруг становится серьезным. – Бить надо всегда первым, пока тебе вмазать не успели. Заруби себе на носу. И сразу – в лицо. – Господи, чему вы его учите? – ужасается мама. Папа смеется. Топорща белые брови, дед вглядывается в доску, шевелит губами. – Дай ход назад, – бурчит он. – Ну вот, начинается. – Заморочили мне голову разговорами, я и зевнул! А позиция у меня гораздо лучше… Вот они передо мной – приваленные к стене, как придется, в закутке рядом с баянами на полках и белыми жестяными лейками на полу. От них исходит дразнящий запах тавота, жирный и сладкий. Рамы обмотаны промасленной бумагой и перетянуты шпагатом, и в разрывах обертки видна черная или синяя окраска труб. Мутно поблескивают широкие хромированные обода. Сонный дядька выдергивает велосипед из кучи. – Этот? – спрашивает дед. Вовка и папа тоже смотрят на меня в ожидании. От волнения мне начинает казаться, что продавец перепутал. – Что же ты молчишь? – говорит папа. – Они все одинаковые, – печально говорит продавец. Дед поднимает заднее колесо, раскручивает на весу педали, вслушивается, пробует тормоза. – В ходу тяжеловат. Вовка советует взять харьковский. – Харьковский лучше, и у него седло мягкое. – Знаю я это харьковское рукоделие… – бормочет дед. В полузакрытых глазах продавца пробуждается вялый интерес. – Поцарапано вон, – показывает Вовка. – Где? – Что за ерунда! – вмешивается отец. – Все равно он его разукрасит. – А харьковские есть? – Тц! – отвечает дядька. – Нету? Дед зачем-то трясет велосипед, всхлипывает звонок. – Я вообще-то как раз такой хотел, – говорю я. – Синий… На улице мы сдираем бумагу. Открываются сияющие голубые ребра и зубчатка, рубиновый фонарик на заднем крыле, белая пластмассовая эмблема с красными буквами ЗИС. Мне все еще не верится, а дед достает ключи из кожаной скрипучей кобуры, опускает седло, затягивает багажник и как ни в чем не бывало берется за руль. – Ну-ка, – говорит он. Оттолкнувшись, он на ходу перебрасывает правую ногу. Посадка у него прямая, он высоко держит голову на жилистой шее, напоминая гуся. – Он без рук умеет? – шепотом спрашивает у папы Вовка. Холода нагрянули среди лета. Повисли на кислом небе оборванные, похожие на тряпки облака. На веранде Вовка, унылый, лузгает для синицы семечки, и она скачет перед ним на краешке стола. Я стучу в окно, зову его гулять. – Не могу. – Он задирает босую ногу. – Мать ботинки унесла чинить. Улица как вымерла, все попрятались. Колючий ветер бьет порывами, забирается под пальто и гремит в ушах. Тягуче, с натугой скрипят деревья. И у Люськи на участке – никого. Под яблоней курится сиротливо какая-то ветошь, белый дымок волочится, прижатый ветром к земле. Приникнув к отсыревшим доскам забора, я тщетно вглядываюсь в пустое крыльцо. Где-то там, за черными слезящимися окнами, – Оля. – Оля… Имя отделяется от моих губ туманным клубочком, мгновенно тающим. Из-за угла выползает лошадь, пар окутывает ее лоснящиеся мокрые бока, и, обгоняя ее, Вовка шлепает ко мне по лужам в спадающих галошах. – Так и знал, – ухмыляется он. – Пошли к ним? – Да ну. Телега едет мимо, громыхая подвязанным к задку ведром. Всякий раз, когда лошадь вытаскивает копыто из тяжелой грязи, раздается смачный лопающийся звук. Вовка пронзительно свистит. – Со скуки помереть можно, – говорит он. Вскоре на крыльце показывается Люська, набросив ватник, высовывает ладонь на дождь. И, поколебавшись, спускается к нам. – Вы чего делаете? – интересуемся мы. – А вы? – А мы к вам пришли. Зевнув протяжно, она сообщает: – А в Быкове девушку убили. – Кассиршу, – уточняет Вовка. – Ее амнистированные убили и на кусочки разрезали. А потом кусочки собрали, сложили, смотрят – а это кассирша из “Промтоваров”. – Кто собрал? – Мильтоны. К отцу на мясокомбинат с собакой даже приходили. За Вовкиным рассказом я не заметил, откуда в саду взялась Оля. Она присоединяется к нам. – Никак не могу согреться… – говорит она сизыми губами. В волосах у нее вздрагивают застрявшие капли. – У вас свет есть? – спрашивает Люська. – На нашей стороне ни у кого нет. Столбы вчера повалило. Нет на свете такой вещи, которой бы не знал Вовка. |