Онлайн книга «Лопухи и лебеда»
Пьер листает раскрытую на столе английскую книгу – Уинстон Черчилль, том четвертый, The Hinge of Fate [4] . – Вы Черчилля читаете? Вам нравится, как он пишет? – Головастый дяденька. Лауреат Нобелевской премии по литературе, между прочим… – Эти козлы предпочли его Хемингуэю… – Твой Хемингуэй получил Нобелевскую через год, в пятьдесят четвертом… – Можно вас спросить, Владимир Евтихианович… – мнется Пьер. – Вам, случайно, не встречался в лагерях Татищев Алексей Аполлонович? Это мой родственник… – Где он сидел? – Кажется, в начале войны он был в Джезказгане… – Я в Казахстане не был. Меня больше по Северу мотало – Котлас, Инта… В Джезказгане Ванька Утюг сидел, ты его знаешь… – Он кивает Валере. – Так позвони Утюгу. – Не буду я этому хаму звонить… – Как бы мне его найти… – говорит Пьер. Отец встает, собирает посуду и вдруг оборачивается к Валере: – Представляешь, я на почте с Давлетшиным столкнулся… Когда я был на фронте, он сидел по пятьдесят восьмой как отъявленный троцкист. А пенсия у нас теперь одинаковая! Как тебе это нравится?.. За окном мчащейся электрички мелькают заснеженные московские пригороды. В тамбуре полно курящего народу. В толпе Успенский рассказывает Кире и Пьеру: – Их тут целая шарага, левых чайников. У Оскара взяли картинку на фестиваль, ему даже какой-то диплом достался. А теперь он так осмелел, у него каждое воскресенье толчется народ, смотрит живопись и даже покупает. – Почему они левые? – спрашивает Пьер. – Это какое-то политическое движение? Успенский и Кира смеются: – Было бы политическое – давно б сидели за решеткой! Слыхал про социалистический реализм? – Видел в Третьяковской галерее. По-моему, тоска ужасная. Как будто не было ни импрессионистов, ни Пикассо… – Да вам, гагарам, недоступно… А все те хулиганы и стиляги, которые не желают рисовать, как положено, у нас называются “левые” – кубисты, абстракционисты… – Какие есть потрясающие ребята! – говорит Кира печально. – Володя Вейсберг, Краснопевцев… Не эта их надутая фигня, а чудесная живопись. – А Толя Зверев, а Целков? На выставки их не берут, в Союз художников не принимают, а советский человек должен быть куда-то приписан. Если у тебя нет справки с места работы, ты – тунеядец, любой мент может взять тебя за жопу. Поэтому Оскар работает десятником на железной дороге и живет с женой и детьми в бараке… – Оскар – это прелесть, ты увидишь… Валерка, дай сигарету. Успенский протягивает ей пачку, подносит зажигалку. – А балерины курят? – интересуется Пьер. Кира с наслаждением выпускает струю дыма: – Никогда!.. Пьер смеется. – Ты чего с французом кокетничаешь? – Тебя не спросили… Успенский напевает: О Сан-Луи! Город стильных дам, Кому хочу, тому и дам… Кира вдруг взбесилась: – Ты что себе позволяешь? Ты мне кто? Никто! Воспитатель нашелся, дурак… И швырнула сигарету. Успенский растерялся. Растерялся и Пьер. – Чего ты? Ну, не злись… Я же так, шутя. Извини… Поезд останавливается, двери разъезжаются. Люди выходят. Успенский широким жестом указывает на надпись на платформе: – Добро пожаловать в Лианозово – наш советский Барбизон! На холсте изображена селедка, лежащая на газете. Успенский, Кира, Пьер и еще двое, мужчина и женщина, рассматривают картину. В тесном бараке многолюдно и шумно. На кухне гости толпятся вокруг стола, слышен смех и звон стаканов. Один из гостей подкладывает поленья в печку. Хозяйка, сидя на корточках, снаряжает мальчика на улицу, застегивает пальтишко. В комнате мольберт поставлен напротив окна в узком пространстве между железной кроватью, раскладушкой и детской кроваткой, зрителям приходится топтаться на пятачке, заглядывая через плечо соседа. – Мрачновато, Оскар. – Женщина качает головой. Кира улыбается: – А по-моему, прелесть… Оскар, длинный худой парень в очках, снимает картину с мольберта и ставит другую – натюрморт с букетом полевых цветов. Холсты, один за другим, стоят на полу, отвернутые к стене. В углу девочка лет десяти, примостившись на полу у табуретки, рисует цветными карандашами. Картины на мольберте меняются – барак, освещенный солнцем, натюрморт с чашкой и свечой, бутылка водки и разрезанная селедка. Успенский смеется: – Ну, ты верен себе… Оскар пожимает плечами. – Можно еще раз вот тот, где свечка и чашка? – просит Кира. – А по какому поводу праздник? Оскар перебирает холсты и стеснительно улыбается: – Меня взяли в штат на комбинат… – Как? Расстаться с железной дорогой? Смеясь, Оскар ставит на мольберт натюрморт со свечкой. – Это же настоящая живопись, – нервно говорит Пьер. – Напоминает немецких экспрессионистов… – Кого? – Ну, Шмит-Ротлуф, Кирхнер… Знаете? – Я их никогда не видел. Знаю только Шиле, у Володи есть альбом его репродукций… – У вас и колорит близкий к экспрессионистам. – Я пишу ту жизнь, которой мы живем. Я могу писать только то, что вижу вокруг… На кухне, теснясь вокруг стола и перебивая друг друга, разливают водку и расхватывают закуску – селедку, картошку и черный хлеб. Оскар с блуждающей счастливой улыбкой обнимает за плечи жену. Успенский протягивает налитый стакан Кире, потом Пьеру. – Где же тост, Володька? – кричит Лида. – Да вы же не даете сказать! – Тихо, граждане! Володя говорит тост! – Ребята, я хочу выпить за удачу. За удачу комбината декоративно-оформительского искусства, который по своей серости даже не подозревает, какое крупное дарование он приобрел в лице нашего друга Оскара!.. Ты уже получил первый заказ? – Два! Плакаты для ВСХВ: “Советская молодежь шагает в светлое будущее” и “Колхозное птицеводство – на промышленную основу!” Взрыв смеха встречает его слова. – Как справедливо заметил незабвенный Сергей Васильич Герасимов, принимая Оскара в Суриковское, рисунку можно научиться, живописи – никогда… Страшно подумать, что это будут за сногсшибательные плакаты, когда Оскар вложит в них свой убойный живописный дар! |