Онлайн книга «Лопухи и лебеда»
– Но были же в России бедные и голодные? – Я вижу, ты левый… Конечно, были и бедные, и голодные. Как везде. А что, во Франции их нет? Только это была приличная страна, богатая, ни на кого не похожая… не нынешний колхоз нищих за колючей проволокой… В дверь просовывает голову Анна Федоровна: – Батюшки, вы здесь курите? Меня ж уволят! – Проветришь. Иди выпей с нами. – Да какой там! Эти ярославские никак не уедут, холеры, обедали три часа… Дядь Леш, ты чего? – Не трогай нас, Нюра. У нас серьезный разговор. С сокрушенным видом она прикрывает за собой дверь. – Ты в церковь ходишь? – Я член французской компартии. Старик застывает с бутылкой в руке. – Мой сын – коммунист… Бесподобное чувство юмора у Господа! Абсолютно безжалостное… – Он ухмыляется. – Не беда, ты молодой. Голова на плечах – разберешься… Пьер задумчиво смотрит на него: – Какое чудо, что вы живы… – Как ни странно, математика помогла. На Колыме люди давали дубаря через пару месяцев. Шахта, мороз в пятьдесят градусов и вечный голод превращают тебя в быдло, мозги отмирают… Я уже доходил на общих, но мне удалось устроиться санитаром в больницу. Там умирал один человек… Беленький Марк Исакович, физик-теоретик. И недурной математик, хотя и своеобразный. Мы разговаривали ночами, и беседа с ним была весьма поучительна. Он умер от пеллагры. Благодаря ему одно дело я все-таки довел до ума… Старик кладет на колени сидор и копается в нем. Он что-то бурчит себе под нос, на лице его тревога. Наконец он достает газетный сверток, взгляд его проясняется. Он разворачивает газету, развязывает шнурок и вынимает из презерватива пачку бумажных листков величиной с игральную карту, перевязанных аптечной резинкой. У него заметно дрожат руки. – Помру – вот все мое наследство… – Можно посмотреть? Поколебавшись, старик снимает резинку и протягивает ему листки: – Только аккуратно, там определенная последовательность… Пьер бережно раскладывает разномастные листки – оберточный пергамент, тетрадь в клетку, кусок картона. Все они исписаны до краев то карандашом, то чернилами мелким твердым почерком. Пьер показывает старику медицинский рецепт, на обороте которого виден тот же почерк. – Речь идет о теореме Гёделя? – Верно… Татищев забирает листки, ловко их складывает и прячет. – Дело в том, что все существующие доказательства бытия Божия суть не доказательства, а общие рассуждения. Даже у Паскаля. Нужны строго математические доказательства. И я таковое получил… – То есть вы с помощью математики доказываете, что Бог есть? – Только мое доказательство основано на математике современной. На анализе объективно существующих парадоксов теории множеств – таких как парадокс Бертрана Рассела об экстраординарных множествах, а также на феномене существования алгоритмически неразрешимых проблем, скажем, в чистой алгебре… И частично, как ты верно заметил, на известной теореме Гёделя о неполноте… Пьер с озадаченным видом слушает его и вдруг тихо смеется. – А вы говорите – России давно нет… – Плеснув водки старику, Пьер восторженно говорит: – За вас, папенька! Татищев пьет и с любопытством наблюдает за ним. – Представить себе – кто-то на каторге, в холоде и голоде, по ночам вычисляет, есть Бог или нет… Нормальный человек бы рехнулся! Я сразу слышу мамин капризный голос: “Ты – русский дворянин! Ты – Татищев!” Пьер лезет в бумажник, протягивает цветную фотографию – женский портрет. – Это я ее в Ницце снимал в прошлом году… Татищев нацепляет очки, разглядывает карточку. – Не зря уезжала… Мы случайно познакомились – она купалась в Крыму, а я приехал в командировку. Курортный роман, что называется… Она мечтала окрутить иностранца и уехать. Говорила: “Вы как хотите, а я в вашей казарме не останусь ни за какие коврижки”… Кто-то устроил ее в Наркомат иностранных дел, она записалась на курсы стенографии… Отчаянная была девка. А лишнего не болтала, понимала, на каком свете… – А все-таки… Вы знали? – Она приезжала ко мне в Тверь проститься. Похорошела, пополнела… Я спросил: “Уж не беременна ли?” Она улыбнулась и сказала: “У меня будет мальчик. Но тебя это больше не касается…” Старик хмурится, закуривает. – Что было давным-давно – помню совершенно ясно. А как вчера спать лег – хоть убей… – То есть вы знали, что у вас родится сын? – Она уехала когда? В ноябре? А под Новый год меня взяли. Пять лет, Вишерлаг. Я вышел в январе тридцать седьмого… – Но ведь в тридцать шестом вернулся из эмиграции Сосновский. Вы его знали? Он обещал маме найти вас… – Он написал мне… Сосновскому дали комнату в Москве, а я был в ссылке на Урале, отмечаться в комендатуру ходил. Москва для меня была закрыта… И потом, все знали, что Сосновский связан с Чека, они и помогли ему вернуться. Был слух, что он причастен к похищению генерала Кутепова, моего командира. Порядочные люди обходили Сосновского за версту… – Все-таки вы знали, что я живу на свете? – Не пойму – ты меня в чем-то обвиняешь? В тридцать девятом я был еще в ссылке, меня загребли с концами. Сунули десятку по пятьдесят восьмой. Лесоповал в Вятлаге, потом медный рудник в Казахстане… – А побег из Джезказгана? Старик усмехается: – И откуда ты все знаешь? Из тебя бы следователь вышел – мечта чекиста… Ну, год четыре месяца можно вычесть. В конце сорок второго мы ушли на волю. А в сорок четвертом на Алтае не повезло, опер в отпуск приехал, в бане за одну шайку схватились… Новая десятка и – Колыма… Хватит об этом. Надоело… Ты на фортепиано не играешь? – Музыкальную школу закончил. – Сыграй мне… Пьер поднимается на сцену, откидывает крышку пианино, берет несколько аккордов. Татищев пересаживается в кресло последнего ряда. Пьер смотрит на него, лицо его становится серьезным. И начинает играть. В дверь просовывается голова Анны Федоровны. Некоторое время она стоит, прислушиваясь и глядя на сцену. Потом тихонько прикрывает дверь за собой. Звучит начало “Лунной сонаты”. Стемнело, метет мартовская поземка. На пустынной улице у проходной хлебозавода они прощаются. – Из-за меня вы не поспали днем… – Я привычный. Часок прихватить обычно удается. – А нельзя мне с вами туда? – Не дай бог, ты украдешь секрет сушки сухарей. Это же государственная тайна. Иди спать. |