Онлайн книга «Лопухи и лебеда»
– Чем вы занимаетесь? – Русский язык и литература… Я собирался стать инженером, как мой отчим. Занимался математикой. Но мне стало скучно… – Далёко ушли в математике? – Дифференциалы и интегралы одолел. А на функциональном анализе не выдержал, ушел в филологи… – Штабс-капитан Мечников, который вел математику у нас в Михайловском юнкерском, говорил, что мозги начинаются с математики, хотя, к счастью, не обязательно ею кончаются… Вы в Париже живете? – Да. – Знаете такую церковь – Сент-Этьен дю Мон? – Конечно. Она недалеко от Пантеона, в двух шагах от Эколь Нормаль, где я учился… – Там, кажется, Паскаль похоронен… – Там не только Паскаль, там и Расин лежит, и Шарль Перро… – Который? “Кот в сапогах”? – Он самый… Усмехнувшись, Татищев наливает водку: – За маркиза Карабаса! Пьер, смеясь, чокается с ним. Но старик становится еще угрюмей. – Мы все равно чужие люди. Я ничего не могу тебе дать. – Мне ничего не нужно. – Зачем я тебе? Пьер с удивлением смотрит на Татищева, растерянно пожимает плечами: – Не знаю… Во время войны я пас коров на ферме. Мне было одиннадцать лет. Я хорошо помню… Жара. Коровы на лугу позванивают колокольцами. А я сижу на берегу, строгаю палку и воображаю, как я вас найду в России и мы будем говорить, говорить… – Ты сказал, что вы живете в Париже… – Отчима арестовали за участие в маки. И отправили в Равенсбрюк. Он был еще жив, когда в гестапо забрали маму. Я остался один. И ушел в Овернь, там жила сестра отчима. – Что такое маки? – По-русски как сказать… Подполье, вроде партизан. Прятали евреев, коммунистов. Помогали семьям арестованных… Диверсии устраивали. Конечно, связь с Лондоном, с генералом де Голлем, сведения передавали. – Какие сведения? – Отчим работал на химических заводах, которые исполняли заказы вермахта. Сообщали координаты заводов, англичане их бомбили. – И как ты жил без матери? – Голодал. Милостыню просил. Работал на ферме. А потом вернулась мама… – Что за человек был отчим? – Дюран? Очень добрый человек, жутко нервный. Он меня никогда не наказывал. Если я нашалил, разбил что-нибудь или ключи потерял, только посмотрит так печально, покачает головой. И ни слова… Мама вышла за него, когда мне было пять лет. Он меня усыновил, дал свою фамилию. Конечно, это облегчило мне жизнь в лицее… Но мама все равно твердила: “Помни, ты – русский дворянин!” – Кто же ты в результате? – Здесь, в России, я чувствую себя французом… – Никакой России давно нет на свете. Это – эсэсэр, прости господи… Плеснув водки в стакан, Пьер задумчиво цедит ее маленькими глотками. Татищев усмехается: – Водку ты пьешь как француз… – Я думал, вы обрадуетесь, когда узнаете, что у вас есть сын… Старик сидит нахохлившись, уставясь в пространство. – Я из этой жизни давно выпал. И обратно уже не хочу… Он достает папиросы, закуривает. – Здесь можно курить? – обрадовался Пьер, достал сигареты. Старик словно не слышит. – Ничего не хочу знать… – говорит он отчужденно, почти враждебно. – У меня было два инсульта. Один еще на зоне, другой – сразу после освобождения. Левую сторону парализовало. Речь отнялась. Ходить пришлось заново учиться. Странным образом все забыл, кроме математики… Гримаса боли пробегает по его лицу, он вскакивает и делает несколько поспешных шагов. – Вам нехорошо? – Ерунда, сейчас пройдет… – Постояв, он усаживается, растирает ногу. – Я жил одной ненавистью. Выжить, выйти и отомстить этим сукам, генералам от параши… Не важно как – только отомстить. Когда корейская война началась, мы мечтали, чтобы Трумэн атомную бомбу сбросил на нас. А теперь мы сидим на Лубянке И лелеем надежду одну, Чтобы наши спасители янки Развязали скорее войну… Вся Колыма эту песенку знала. Мы были готовы в этом грибе сгореть – лишь бы псарню прихватить с собой… – Ужасно… – Да ведь это сколько трудов надо положить, чтобы довести человека до такого… Он проводит рукой по лицу, морщится. Берется за бутылку, наливает. – А после второго инсульта понял – мне не суждено, моя песенка спета. Вразумил господь… – Вы их простили? Холодная усмешка проступает в морщинах старика, он опускает голову: – Никогда… Они свое еще получат. А может, и нет, кто его знает… Но меня это больше не касается. – Вы же еще не старый, вам шестидесяти нет… Я бы увез вас во Францию, мы бы вас подлечили… – Бог с тобой, кто же меня выпустит? Занавес-то и впрямь железный. Мне дорога одна… Пьер размышляет: – Я понимаю, вы… Как это по-русски? Хлебнули лиха. Но… есть у вас сын или нет – вам все равно? – В моей жизни это ничего изменить не может. Помедлив, Пьер встает, подхватывает куртку и идет к двери. На лице старика не отражается ничего. – Уйдешь – с концами… Пьер застывает на пороге. – Извини, тут до Парижа далёко… Пьер мрачнеет и, поколебавшись, возвращается к столу. Старик поднимает стакан: – Со знакомством, Петр Алексеич! Пьер расплывается в улыбке. Они чокаются. – Ваше здоровье, Граф! Поглядывая друг на друга, они молча едят. – А пожалуй, ты в нашу породу пошел, – говорит Татищев. – Ты похож на моего отца. Челюсть, разрез глаз – точно папенька. По мне не суди, я – развалина, и потом, я в маму. А те яркие были люди, Татищевы… – Бабушка, дедушка – что-то теплое, детское… Я же никого из них не видел! От маминой родни хоть фотокарточки остались. А от вас – только мамины рассказы и фото на пляже… Старик усмехается и, подняв взгляд к потолку, декламирует: В красивое время, Когда опасались Грешить слишком много, И черта боялись, И верили в Бога — Слова были твёрды, Друзья были честны, Все рыцари горды, Все дамы прелестны… – Но ведь так не бывает… – говорит Пьер. – Не бывает. И не все рыцари, и не все дамы… Это офицерские стихи. Я их в первый раз услышал в лагере на Вишере. Какой-нибудь бывший юнкер сочинил или кадет. Он так чувствовал… А хотел бы я поглядеть, кто напишет в таком роде про нынешние времена… |