Онлайн книга «Последний поезд»
|
— Возьмите, ваш крест. Глава ОСОБи кивнул и, поднеся мегафон к губам, крикнул: — Слава Лорд-мэру! — Слава, слава, слава! — Мы собрались здесь, чтобы почтить заслуженной наградой доблесть нашего брата… Усиленный динамиком голос отца Никодима разносил по плацу слова о подвиге, о самопожертвовании, о славе. При всем желании я не мог принимать эти слова на свой счет и с нетерпением ждал, когда он закончит свою речь. — Я желал бы, чтоб каждый стрелок в минуту опасности, грозящей начальству… Да, опасность действительно была. В виде «шишки» Варяга, жаждавшей проникнуть в святая святых сущности его креста… — Вел себя так же, как стрелок Ахмат, которого, милостью и волей Лорд-мэра мы провозглашаем сегодня конунгом Армии Московской резервации! Шеренги встретили заключительную фразу отца Никодима нестройным славословьем Лорд-мэру. Был также и свист, и неодобрительные выкрики: весть о выскочке, пребывающем в Армии без году неделя, а уже дослужившемся до конунга, как червь, сосет сердце и мозг. — Держи, — отец Никодим вернул мегафон офицеру и обратился ко мне. — Не обращай внимания на свистунов — отребье, говножуи. Знает, падла, что никогда и до младшего офицера не дослужится, вот и свистит. Не обращай. — Не обращаю, ваш крест. Глава ОСОБи ухмыльнулся, обнажив ряд неестественно-ровных зубов, и сказал офицеру: — Начинайте обряд. Обряд? Что еще за обряд? Я-то думал — провозглашение состоялось… Стрелки возбужденно загудели, когда два бойца вывели на плац человека. Женщина неопределенного возраста, руки связаны за спиной. В глазах — животный страх. Мне хватило одного не цепкого взгляда, чтобы понять — это житель Джунглей. Дикарь. Игрок. Охотник за Теплой Птицей. Но для чего ее привели на плац? Смутно различая контуры обряда, я надеялся, что предчувствие обманет меня. Не обмануло. В руке отца Никодима появился самурайский меч (не тот ли, которым был убит Борис?). Женщина задергалась в путах, расширенными глазами глядя на приближающегося главу ОСОБи. Она не проронила ни слова — такая стойкая или эти ублюдки заблаговременно вырезали ей язык? Под одобрительные крики стрелков отец Никодим вонзил меч в грудь жертве. — Ахмат, подойди. Я приблизился. Женщина была уже мертва, но правый глаз непостижимым образом жил, и время от времени описывал полукруг во ввалившейся глазнице. — Видишь мой меч, — громко сказал отец Никодим, обращаясь не столько ко мне, сколько к стрелкам. — Это пробочка. Вынуть пробочку — польется вино. Вино? Что нужно от меня этому сумасшедшему? К нам подошел офицер. Ухмыльнувшись, он подмигнул мне, одновременно протягивая отцу Никодиму жестяную кружку. Глава ОСОБи взял кружку и резко вырвал меч из груди женщины. Кровь хлынула из отверстия тонкой дымящейся струей. Отец Никодим поспешил подставить кружку под струю. Звук — точь-в-точь, как если наливаешь себе воды. Кровь лилась недолго, но ее хватило, чтобы наполнить кружку. — Уберите. Бойцы поволокли труп женщины прочь. Отец Никодим повернулся ко мне. — Властью Лорд-мэра ты, стрелок Ахмат, наделяешься… Он окунул палец в кровь и провел им по моему лицу — ото лба до подбородка, сверху — вниз. — Правами и обязанностями конунга Армии Московской Резервации… Снова — палец в кровь. Поперек щек, по носу, от уха до уха… У меня не было возможности посмотреть в зеркало, но, судя по всему, на моем лице после манипуляций отца Никодима вспыхнул кровавый крест… — Верно служи Лорд-мэру, конунг. — Служу Лорд-мэру! — отозвался я. — Пей. Отец Никодим протянул мне кружку. Едва теплая. Пить человеческую кровь? В Джунглях я много раз слышал о каннибалах и всегда содрогался от омерзения… Что делать, черт подери? Выплеснуть содержимое кружки в рожу «попугая» — и бежать. Я представил: тысяча стволов нацеливается на бегущего человека и начиняет его свинцом. Некрасивое зрелище, но не оно образумило меня. Я, как и прежде, вспомнил Христо, вспомнил Марину, вспомнил Снегиря. Как там выразился отец Никодим — «польется вино»? Это было отвращение, это была тошнота. Я пил отвращение и тошноту. Вкус крови… Сдерживая позыв на рвоту, я протянул главе ОСОБи пустую кружку. — Ну, ты даешь, — удивленно проговорил тот. — Достаточно было сделать небольшой глоток… Что ж ты раньше не сказал, гнида? Ни на кого не глядя, я вытер губы рукавом — на рукаве остался широкий черный след. Шеренги стрелков стали редеть: представление закончилось. В воздухе замельтешили крупные снежинки. — Конунг, — отец Никодим хлопнул меня по плечу. — Теперь — к Рустаму. Надо отпраздновать твое провозглашение. Тушенки пожрем. Слово «тушенка» прорвало плотину. Перегнувшись в три погибели, я блевал. Блевал долго и мучительно, гораздо мучительнее, чем при отравлении зеленкой. Лишь после того, как во рту у меня не осталась даже слюны, а желудок зазвенел пустотой, я распрямился. — Полегчало? — заботливо осведомился глава ОСОБи. — Угу. — Ну что ж, тогда едем. На плацу, кроме меня, отца Никодима и двух особистов не было уже ни души. Стрелки разбрелись по теплым баракам — есть тварку, пить зеленку и, конечно, трепаться по поводу сегодняшнего провозглашения. Пусть треплются, говножуи. В машине было тихо. Отец Никодим достал из кармана янтарные четки и задумчиво перебирал их, глядя на проплывающую за окном Вторую Военную Базу. Взглянул на меня, щелкнул четками и, подбросив их на ладони, спрятал обратно в карман. — Ахмат, давно хотел спросить у вашего брата, каково это — быть конунгом? — Ваш крест, ведь вы знаете, что я лишь двадцать минут, как конунг. — Да я не об этом, — досадливо отмахнулся отец Никодим. — Что ты чувствуешь? Эйфорию, мандраж? Что я чувствую? Чувствую, что по уши в дерьме — вот что чувствую. — Пожалуй, эйфорию. Легкую. Отец Никодим засмеялся. — Легкая эйфория — это прекрасно. Это что-то из чувственного арсенала бывших… Ты ведь знаешь о существовании бывших, Ахмат? Странный, если не глупый, вопрос. Как можно не знать о бывших, если все кругом говорит о них? — Знаю, ваш крест. — Так вот, — глава ОСОБи потянулся, достав длинными ногами чуть ли не до спины шофера. — Я в свое время весьма увлекался бывшими, их, так сказать, культурой. Ты не поверишь, но легкой эйфории в этой культуре уделялось значительное место. Впрочем, бывшие предпочитали использовать термин «любовь»… Выходит, ты чувствуешь любовь, Ахмат. |