Онлайн книга «Гулящие люди»
|
– А может, жив, и ты его покрываешь? – Убит ён, боярин, в Синбирском остроге, как воевода Борятинской острог громил. Я грамоте не умею и писем не чту, взял, вина моя, чаял, от них будет спасенье с заговоров. – Покрышку искал своих лихих дел? – Чаял, боярин! – За Гришкину вину ответишь ты! По главе первой государева «Уложения» – будешь сожжен как колдун. – Ой, боярин, противу Бога из тетради тот Гришка мне не чел, ни… – Во всех колдовских заговорах кроетца хула на Бога, ибо Господь поминаетца там рядом с диавольскими словесы! То и конец твой! – Да пошто так? Грамоте не умею – не ведал я того. – Стрельцы! Возьмите Корнилку Семенова подале – к Болде-реке, чтоб смороду к нам не несло. Накладите огню, связанного спалите. Кормушку окружили стрельцы, увели. Боярин воевода, махнув рукой, призвал стрелецкого десятника, приказал: – Аким! Погляди, чтоб по правилам жгли. – Слышу, воевода князь Яков! – Грунька! Иди к столу. Грунька придвинулась к воеводе. – Велю тебя вдругоряд пытать! – Ой, головушка победная! За што же ище меня, отец! Ой, головушка-а! – Терпи больше, плачь меньше – учим терпенью! Заплечные, разденьте бабу! Баба сама скинула на землю прямо с волос зуфь. Темные волосы хлынули по ней, как вода, и скрыли до пят. – Рубаху, князь Яков, сволочь ли? – Рубаху, юбку ей оставьте – скрозь рубаху плеть берет. Помощник заплечного возьмет на хребет к себе, подержит. Высокий, с красным лицом, к пытошному столу шагнул палач, не кланяясь воеводе, мотнул на сторону заросшей, как куст, головой, сказал: – Пошто бабу на плечи брать, Яков Микитич? Ей бы каленым титьки припечь – все скажет! Одоевский желтой рукой поднял снизу вверх жидкую бороду, устало взглянул на палача: – Всем естеством ты заплечный мастер, как конь, и в голове у тебя сено! Непошто уродовать бабу! Ее грехи не вольны, чаять надо, государь простит. Палач, идя к дыбе, хмурился. Помощник палача взял Груньку за подол сарафана, держа подол, повернулся к бабе спиной, нагнулся, и мигом Грунька повисла с прижатыми волосами и головой на чужой крепкой спине. Ее рубаха, оголив ноги выше подколенок, задралась. Воевода приказал: – Одерни, заплечной, рубаху, спихни волосы прочь. А ты не сучи ногами, жилы перервут – будешь убогая. Бей, бои чтем! – Родные-е-е! О-о-ой! – И Грунька заголосила. После трех редких ударов смолкла. Держащий Груньку на спине сказал: – Огадила, стерво! – Скинь с себя, оплесни ей лицо, – указал Одоевский. Палач, обиженный у стола боярином, бил плетью так, что каждый удар прорезал Груньке рубаху, как ножом. Воевода заметил это, но промолчал. В лицо Груньке плеснули из ведра, где палачи после пытки мыли руки. Она, всхлипывая, пришла в себя, открыла глаза, шатаясь, встала, одернула сарафан, ей накинули на плечи сдернутый шугай. Шугай она надела в рукава, подобрала волосы и, как пьяная, присев с трудом, поймала с земли втоптанную зуфь, накрыла голову. – Ведите ее к столу! Груньку подхватили помощники палача, поставили перед воеводой. – Правда ли, что муж твой Кормушка норовил бежать на Дон? – Отец воевода, грозился он таким, когда в шумстве был, пьяной. – Говори правду! Твой Кормушка-разбойник нынче сожжен. Берегись лгать, его душа будет приходить к тебе, ежели оговорила. – Уй, батюшко воевода, правду говорю! – Не было ли у него иных воровских заговорных писем? – Што принесла – та тетрать! – С кем из воров астраханских водился Кормушка? – Отец воевода! Ходили к нему Ивашко Красуля, Митька Яранец и редко вхож был Федько Шелудяк. Иных не было. – И эти воры знатные! Спущаем тебя, Грунька, домой без караула, не помысли утечи – в Москву увезут. Дело твое у великого государя с иными. – Пошто мне бежать? – Москвы не пугайся. Говори, как говорила: «Насильством имана замуж. Довести было некому. Когда боярин Милославский зашел в город, тогда муж Кормушка ушел в стрельцы, служил, пока не взяли». Грунька с трудом, но поклонилась земно, встав, убрела в толпу горожан. Одоевский стал отдуваться, тяжело дышать. Солнце подымалось выше. Жгучие лучи упали на пытошный стол. Ветер вместо прохлады навевал удушливые запахи, бьющие в нос. Одоевский проворчал: – Надо бы отставить пытку до тех мест, как спадет жара. – Такое не можно, Яков Никитич! – сказал черноусый Пушечников, он плотнее натянул на себя суконный стрелецкий кафтан и шапку надел. – Пошто не можно, князь? – Указал я привести Чикмаза. – Чего мешкают с ним? – Далеко живет Чикмаз, а пождать беглого стрельца, разбойника, надо! – подтвердил второй товарищ воеводы. Обратясь к Одоевскому, Каркадинов спросил: – Честно ли нам, князь Яков Никитич, указывать битым на пытке тому, как говорить в Москве? – Кроме великого государя, ответов по делам своим никому не даю! – Да я поучиться лишь желаю! Сижу по разбойным делам внове. – Служу государю довольно! Сидеть нам еще тут год, быть статься, и больше. Неотложно сыскать всех воров на Царицыне, Саратове и иных городах, а чтоб был прок от нашей службы великому государю, должны мы быть в правде и не корыстоваться. По делу нашему мы и так, князь, милости имеем мало, а жесточи во всех нас довольно, и жесточь наша не всегда к правде приводит! – Свечка сатане, князь Яков Никитич, поставлена. Кормушка грамоте не умеет, да сожжен! – Письмо воровское – подход к Корнилку Семенову: бегун, переметчик. Бабу насильством довел до дыбы. Заволновался народ, поднялась высоко серая пыль – стрельцы на Пожар привели Чикмаза. Чикмаза привели в одних синих крашенинных штанах – ни рубахи, ни шапки на нем не было. Могучие руки скручены веревками за спиной. Лицо в синяках, в кровавых ссадинах, на груди запеклись полукружия наподобие сапожных подков. Раньше чем подвести Чикмаза к столу, подошел стрелецкий десятник в голубом кафтане Лопухина, утирая шапкой потное лицо, спросил: – Воевода князь Яков Микитич, дозволишь ли сказать? – Говори. – Ивашко Чикмаз, воевода князь, хожалых к нему наших стрельцов троих убил! – Убил? – Из мушкета, а двух из пистолей, и мы все же, храня указ воеводы Василия Пушечникова, от вора не отступились, а он за топор гребся, топор не сыскал, кинулся в проулок, и тут ему, не убоясь быть убитым, Васька-стрелец в ноги пал, подплел, и Чикмаз пал. Стали мы по нем в сердцах сапогами топтать, а как ён беспамятству дался, скрутили и привели. |