Онлайн книга «Гулящие люди»
|
– К ночи бы поспеть, дед Серафим… «Улька? А пошто здесь?» – На экой паре коней скоро прикатим! Мы с молодшим зайдем на ям, – може, квасу дадут? Сенька отложил в сторону батог, чтоб не мешал, выглянул из-за косяка конюшенных дверей: Серафим необычно наряжен в черную плисовую однорядку, на голове тоже новая плисова скуфья. Когда они все трое ушли в сени избы, «гулящий», подняв свой батог, осторожно шагнул из конюшни и спешно пошел в сторону за огороды и гумно. За гумном в кустах остановился, закурил и, продолжая путь, подумал: «С поклепом были! Таисий сказал на кабаке: “опоздали”, и все же лучше бы было гадину Серафимку посечь!» 4. Медный бунт
Близко к середине площади толстый столб с кровелькой крашеной, под кровлей в долбленом гнезде за слюдой огонь неугасимой лампады. Огонь мутнел от рассвета. Сквозь легкий белесый туман заря, разгораясь, покрывала все шире золотые купола церквей розовато-золотой парчой. По холодку утра, ежась, сморкаясь в кулак, крестясь на встречные часовни, плелись в узких черных кафтанах пономари тех церквей, где не было жилья звонцу. Народ необычно густо шел со Сретенки к столбу с иконой на площадь. – Письмо! – Письмо – кое еще? – Побор – о пятой деньге указ! На столбе пониже иконы висело письмо, прикрепленное воском. Около письма уж тыкались лица людей. Неграмотные были ближе, а грамотных нет, иные письменное понимали худо. Люди шевелили губами, осторожно касаясь строчек письма корявыми пальцами. – Што тут? О пятой деньге? – Хитро вирано… скоропись. – Кака те скоропись? Зри, полуустав. – Ведаешь, так чти! – Може, оно нарядное, от воров, и чести его нельзи? – Растолкав батогом толпу, сретенский сотский подошел. – Григорьев! Соцкой, чти-ко, не поймем сами. Сотский [234] негромко и как бы удивленно прочел: – «Народ московский! Изменники Илья Данилович Милославский, да Иван Михайлович Милославский же, да боярин Матюшкин, да Федор Ртищев окольничий, свойственники государя…» При слове «государя» у сотского глаза стали пугливые. Он сказал: – Эй, робята! Не троньте бумагу, не сорвите, а я на Земской двор – дьякам довести, тут дело государево – бойтесь! – Не тронем! Таково начало Медного бунта 1662 года в июле. К письму пробрался стрелец, длиннобородый, сухой и немного горбатый. – Во, грамотной! Чти-ка нам, Ногаев. Стрелец, держа бердыш, чтоб не порезать кого, топором вниз, бойко, громко прочел: – «Народ московский! Изменники Илья Данилович Милославский, да Иван Михайлович Милославский [235] же, да боярин Матюшкин, да Федор Ртищев окольничий, свойственники государя… – Стрелец приостановился, подумал и еще громче продолжал: – И с ними заедино изменник гость Василий Шорин продались польскому королю-у!» – На Ртищева с Польши листы были! – Ведомо всем! Не мешайте Куземке-е! – Чти, Ногаев. [236] – «Сговор они вели с королем, чтоб у нас чеканились медные деньги, и чеканы многи к тому делу король польский “таем прислал”». – Прислал? – Изменники Милославские – слушь! «Ведомо вам всем, что одноконечно ценны лишь серебряные деньги, медные же цены не имут. Через гостя Ваську Шорина изменниками ране сговора было опознано, что купцы медные деньги брать не будут…» – И не берут! – Народ с голоду помирает! – Не мешать! Чти, Ногаев. – «…и на Украине польской медных денег не берут же, и наши солдаты на Украине от той медной напасти помирают голодною смертью!» – Еще бы! Конешно, правда. – «Куса хлеба на медь достать не можно». – У нас тоже! – «Сие злое дело любо и надобно изменникам для лихой корысти, а польскому королю и панам любо для разорения нашего». – Вот правда! – «Всякий вред и пакости православным польскому королю любы за то, что он – злой лытынец, враг веры христовой! Ратуйте, православные, противу изменников!» Прочтя письмо, стрелец закричал, сгибаясь вправо и влево: – То истинная правда, товарыщи! – Брюхом та правда ведома! – Ведаем правду от тех мест, как Никон сшел! – Ведаем, а пошто молчим?! – Искать! Топорами замест свечей светить! – Правильно! Сговорено на Старом кабаке-е! Толпа густела, лезли люди видеть письмо. Поп церкви Феодосия, что на Лубянке, торопливо пробрался в церковь, сказал пономарю: – Пожди звонить к утрене… все одно – мало придут – бей набат! С колокольни Феодосия завыл набат, в то же время с Земского двора верхом прискакали двое: дворянин с розовым лицом, с бородой длинной и круглой, как лисий хвост, с ним рядом дьяк в синем колпаке, в черной котыге с ворворками, за кушаком кафтана пистолет. У дворянина пистолеты у седла. Махая плетьми, оба кричали: – Раздайсь! – Што за кречеты? – Ларионов [237] дворянин да дьяк Башмаков! – Во, письмо забирают! Ларионов сорвал письмо, повернул лошадь. – Пропусти, народ! – И помахал плетью. Его пропустили, но пошли за ним к Земскому двору обок, сзади и спереди, не давая уехать скоро. – Пошто те глаза с Земского?! – Набат слышали! – Соцкий сретенский бегал на Земской! – Лупи их, ребята, и все! – Не сметь! Мы люди служилые, государевы… – У государя и изменники служат! – Государевы? А письмо везете дать изменникам! – Государя на Москве нет! Кучка стрельцов пристала к пестрой, потной толпе горожан. Тот же стрелец, который читал письмо, кричал в толпу: |