Онлайн книга «Отправляемся в полдень»
|
– Иди, они ждут тебя. Он вздрагивает от моего голоса. – Нет, мне нельзя, госпожа директриса права. Только хуже… – Бэзил, если ты сейчас же не подберёшь сопли и не пойдёшь к родителям, – а они сами позвали тебя! – я с тобой разведусь! Клянусь нимбом Великого Охранителя и клубничными зайцами! Он улыбается грустно, но слушается. Ступать старается так, чтобы сильно не греметь подкованными ботинками. У их комнаты – останавливается. Понимаю: мать выходит навстречу. – Мама? – в голосе страх, сомнение, вина, радость. – Сынок! Вырос как! – и кидается к нему. Мне здесь не место. Им слишком много нужно сказать друг другу. Бэзил находит меня в саду на качели. И, кажется, я уснула. Хорошо, что качели вроде диванчика. Нежно, осторожно касается губами моего лба. Будит. Тянусь к нему, к солнцу в его глазах, и получаю поцелуй – жаркий, взволнованный, такой нужный. Он берёт меня за руку и, склонившись, шепчет на ухо: – Сегодня никаких правил. – О да. – Ты и я. Ни политики, ни серьёзных разговоров. – Только попробуй. – Будем творить непристойности и нарушать интердикты! – Отличная программа на первую брачную ночь. Меня подхватывают и несут по темнеющему небу, купают в золоте заката, опускают на ковер цветов. Скорее… Ненавижу это платье, на нём столько застёжек. А уж его форма… Сплошное издевательство. Так можно задохнуться или сойти с ума. Потому что жизненно необходимо чувствовать его руки на обнажённой коже, выгибаться под поцелуями – откровенным и требовательным. Распахиваться навстречу, принимать, сливаться в одно, познавать боль и счастье… Мои крики тонут в синем бархате ночи, мои стоны заучивает эхо, мой шепот уносит ветер. Я – творец, я могу… Жить… Умирать… Лететь… Остановиться в шаге от войны… Моё имя – радуга и мир.13 Гудок пятнадцатый …ждала белый, а тут больше зелёного. Трава у домов – как палас бросили, так и топнет нога. Мягкучая. Дома – меньше, чем в мире Фила, но какие ж чудесные! Все похожи и не похожи. Такие – ууууууууииии! Прям обнимать хочется. Ага, сам дом. Обнять, прижаться к белёному и млеть. В каждом доме – сказка. Всё так чистенько. Много деревьев и цветов. Все дороги – ровные, чистые. Рай и благодать во истину, упал бы здесь и умер. Высшая радость. Тодора заносят в один из домов, но длинный, на стене вверх помещается всего два окна. Иду следом. Серого не пустили, да он и не рвался. Ему Рай интересен. Стены внутри до половины белые, до половины – светло-зелёные. Тут Тодора перекладывают на нары с колёсиками и катят. Бегу рядом. Опять пахнет лабораторией, и я волнуюсь. Тодор то проваливается, то выныривает вновь, с шалым взглядом. Они завозят его в комнату, тут стоят белые нары – чистенько и пахнет. Даже цветы кто-то притащил. Как мне, когда Машей была. Хотят снова переложить, но фыркает: сам! Кое-как добирается. Та, сероглазая, что выбежала за ворота, говорит мне: – Я – Кэтрин. Врач, мне нужно оказать ему помощь, а он – чурается. Ага, я заметила, особенно, когда она подходит. Аж деревенеет весь. Никогда не видела, чтобы мужиков так от девок так корёжило. Всё чёрная кровь, наверное. У Тодора и без того головка бо-бо, а от кровяки этой, проклятущей, наверное совсем укатила. Говорю Кэтрин: – Угу. Помогу. Сама недавно лечилась. Ширять его будешь? – Ширять? – удивляется и, кажись, не догоняет. – Ну, иглой и хренькой такой прозрачной. – Укол, – догадывается. – Нет, мы по старинке, мазью. Ты пока его раздень, я приготовлю снадобье. Киваю и подхожу к Тодору. Глаза жёлтые, нелюдские, смотрит так, что холодные мурашки табуном несутся по спине. – Никому… – хрипит он, – …не позволю …раздевать… пока… не скажи… И закашливается чёрным. Девушка тут как тут, вытирает ему рот салфеткой, промокает лоб. Не боится злющего взгляда. – Не помните меня? Семнадцать лет назад вы спасли сестру и брата. Направили их в Старый город. – Вы… она? Сам хрипит, но пробует ухмыльнутся. – Ну не он же! – в тон ему парирует Кэтрин. – Хочу вернуть должок. – Толь…ко… должок?.. – еле тянет он, позволяя тем не менее снять одежду – плащ поверх куртки, а там ещё тряпьё. Больше, чем на мне. Ему, наверное, больно. Вон, всё тело в тёмных разводах. Как краской залили. Но не пикнет. Говорят, ангелы не чувствуют боль. – Врут… – этот урод читает мысли! – мы… не… машин… Даже щаз умудряется быть грозным! Но я кидаю в угол его шмотьё и помечаю мысленно: сжечь! Рванина же! – Так что там ещё, кроме долга? – Кэтрин склоняется над ним, порхающими пальчиками наносит мазь, её толстая коса метёт кончиком ему по груди, и от этого Тодор забывает дышать. Но врачица у него строга и ждёт ответ. – Вы… обещали… замуж… – Ах вон оно что, – она втирает мазь, опускаясь рукой всё ниже, уже до самой линии брюк, аж сама краснею, что зырю на такое! – Ну так у меня было время обдумать… Он перехватывает её ладошку, совсем крохотную рядом с его, и отшвыривает, будто ту гнилушку. – Убирайтесь!.. Не… нужно… Но она не обижается совсем, трогает двумя пальцами его лоб, шепчет слова, и он выключается, словно завод потерял, как говорит Гиль. – Ему надо отдохнуть, идёмте. Вам тоже стоит перевести дух, поесть и искупаться. Кто ж против таких вещей возражать станет! Аж вприпрыжку двигаю за ней. – Он тебе правда нравится? Заглядываю в лицо. Она – не старше меня, а серьёзна, как баба Кора. Кэтрин вздыхает. – Тут речь не о чувствах, о долге. Он спас меня и брата, я спасу его. За семнадцать лет много воды утекло, я ведь могу быть и замужем. – А ты замужем? – А ты любопытная! – она улыбается грустно. – Я могла бы быть уже, если бы пару недель назад Тодор не прикончил моего жениха. На базаре. Потехи ради. И нет, не нравится. На твой первый вопрос и чтобы больше не спрашивала. |