Онлайн книга «Грех жаловаться»
Гнил заживо и повсюду, надувалось на боку гнойной килой, взбухало по телу волдырями, лопалось, натекало понизу: тухлив и вонлив, многосмрадный гнилуша. Был он безумен от страха смерти, пуглив от засад с отравами, броню поддевал под платье во всякое время, а под броней – вечная у него почесушка, зуд-свербёж, мокрота натечная с волдырей. С этого стервенел неистовый правитель, рычал, визжал, искалывал ножом подушки и колымажный полог, снова чесался яростно: – ...которые простирают виды... На обладание престолом... Дерзая славы и бестрепетно хуля... Не будет этого, не будет!! Следом за колымагой – вповалку на телегах, в перехлест рук с ногами, повязанные накрепко – тряслись на колдобинах чародеи с ворожеями, доки со смывалами, бабы-ведуньи и бабы-шептуньи. Переругивались визгливо, шипели, плевались, щипались по возможности, старые припоминали обиды и прежние свои ведмения. Порчу смывали на стоянках наговорной водицей, отшептывали волдыри, заговаривали мокроту с почесушкой, ворожили на свербёж и нутро щупали. Но снова надувалось гноем, липучевонючим подтекало по спине и в штаны, и в ярости жег ведунов на костре, ворожей со смывалами сёк саблями. – ...для устрашения злодеев и ободрения добродетельных... Когда же нет этого, то не царь он, не царь!! Новых свозили отовсюду и на телеги наваливали, чтобы гадали на ухозвон, вронограй, куроклик, мышеписк, стенотреск, кошкомявк, а также по трепету тела, но вспухали волдыри к волдырям, мясо проедали до кости, и резал ножом чародеев с шептунами в мучительской лютости, рты забивал порохом, уши с носами, головы подрывал на осколочки. С серебра мыли, с креста водой поили, вешали мешочки на шею со змеиной шкуркой и лягушачьей косточкой, но текло с пальцев, текло из ушей, глаза залипали и язык пух, и катился перед обозом ужас вслед за отрубленными головами, народ разбегался по чащобам – пустые селения на пути. – ...ежели и есть какой грех... – чесался и вскрикивал, вскрикивал и снова чесался: – Из-за вашего же соблазна и измены... То и я человек, и я!! Землю в ярости пустошил. – Батюшка, – позвали снаружи. – Деревня цельная. Весь народ тут. Косолапые мужики, скверные человеки. Не пожелаешь сказнить, авось полегчает? Царь сказал: – Пожелаю. Встала колымага. Отпахнули полог. Выглянул на свет – ликом зелен, взором безумен: бабы завалились без чувств да мужиков парочка. Залипшими глазками поморгал на солнце, спросил срывисто, как словом плевался: – Все – убегали... А вы – чего?.. Взглядом прожег без жалости. – От меня-то? – сказал Кирюшка с колен. – Побеги только – ноги поотрываю. Кулак показал с кувалду. Долго смотрел на него – велик, могуч, зверообразен, спросил с интересом: – Поотрывает? Мужики загудели согласно: – Киприан-то? Непременно и насовсем. Подобралась на коленях Авдотька, пропела с поклоном: – Прими, батюшка, подношение от Киприановой жены. Прохладиться с дороги. Ковш протянула с квасом. Сходу наскочил Схорони Концы, главный пресекатель отрав и умышлений, плетью вышиб ковш, копытами вознесся над головой, а Кирюшка залепил жеребцу в лоб – и навзничь. Дергался конь в предсмертной судороге. Барахтался в пыли главный охранитель, из стремен выпутываясь. Ухмылялся батюшка-царь на нежданное развлечение. Даже про свербёж позабыл. – Экий ты... Страшила невозможный. Пойдешь ко мне? Уловлять и пресекать. – Да хоть теперь! – заревел Кирюшка. – Мать родную не пожалею! – А жену? Жену пожалеешь? – Я-то?.. Ее-то?! – и в замах пошел. А Авдотька – пока не уложили: – Батюшка-царь, не бери его. Он без меня дурак! – Дурак? – спросил царь. – Не так чтобы очень, – степенно согласился Кирюшка и замах попридержал. А она: – Давай, батюшка, я его убью. На кой он? Буду уловлять, буду и пресекать. На что хошь сгожусь. Грудью тряхнула со смыслом. Заинтересовался. Губу облизал. Глаз положил с пониманием. – Беру. Обоих. У стремени и при постели. И Схорони Концы забурел от предчувствий. Кому радость, а ему – карачун... Тут царь увидел шута: – Этот – чего? Авдотька доложила с колен: – Холопишко твой. Горох Вонялов сын Редькин. За рубеж утекал. Пойман. Приведен. Будет наказан. – Пусть взойдет, – приказал. – Поговорить надо. И полог задернул. 15 В колымаге был полумрак. Сухость и жар. Духота с вонью. – Жив ли? Здоров ли? Воняло протиснулся за полог и примостился в ногах. – Жив, батюшка-царь. Здоров помаленьку. – Ну и ладно. Живцам жить, мертвецов поминать. Держал на коленях разукрашенный ларец, пригоршнями вынимал камни-самоцветы, пересыпал в горсти, подборматывал под нос, как жилу тянул сладостно, а они переливались цветным ручейком, взблескивали неяркими гранями: – Ал лал, бел алмаз, зелен изумруд... Лал, лалик, лалец... Адамант – ангельская слеза, жемчуг – зерно гурмышское, хрусолиф, гранат, достокан... Это кто воняет, ты или я? – Я, батюшка. С прошлых еще времен. – Врешь, шут, врешь... Это мы воняем, мы все, не один ты. Мерзкие человеки, ехидины отродья… Зажалился тоненько, головой затряс: – Небесная доброта переменна... Без правды изгнан... Иду поселиться, где Бог укажет... Ждал я, кто бы поскорбел со мною, но утешающих не сыскать, и даже ты, Воняло, – ах-ах! – за рубеж потёк… Голосом подрожал: – Я тебя любил? – Любил. – На постелю брал? – Брал. – Так чего ж? – Батюшка, – сказал. – Сказни меня и утешься. Ответа не дал. Перебирал камни, лицом зарывался, нюхал, покусывал, языком полизывал, а в глазах отблескивало пыточными угольками: – Сливочки-переливочки, лей-перелей... В красных одеждах – кровь проливать. В черных одеждах – страх нагонять... Ибо высшим повелением воцарились, взяли принадлежащее... От предков наших, смиренных скипетродержателей... – Взвизгнул, деря кожу ногтями: – А чужого не возжелали, ни-ни!! Ощерился. Ногой пнул без жалости. Воняло поскулил от боли и затих. Царь поскулил тоже. |