Онлайн книга «Грех жаловаться»
А малоумный старик Бывалыч ходил промеж всех, дураком прикидывался. – Видал? – спрашивал его шут. – Знаки на небе?.. Но Бывалыч молчал. Глаз отводил. Тайны не раскрывал. Зачем огорчаться до времени? Узнаешь, барин, в свой срок... 11 Горох Капустин сын Редькин сидел на лавке возле крыльца, капризничал в голос: – Авдотька! Авдотька поганая, говори тут же: в омут за мной бросишься? – Чего это в омут, – отвечала рассудительно. – Потону – какая тебе корысть? – Авдотька! – взывал со стоном. – Авдотька чертова! Выть по мне станешь? – Это уж как придется, – отвечала равнодушно. – Ежели весело, чего выть? В пляс лучше пойду. – Вот ты какая, Авдотька! Конечно, конечно... Кокорюкова Пелагея тебе не в пример. Кокорюкова за мною хоть куда. Зря я ее за бугор отправил. – Отправил и ладно. Иди, барин, сюда. В голове поищусь. Он тосковал. – Иди, кому говорят? – звала с умыслом. – Станем барахтаться. Ему было лень. Вела дорожка к крыльцу, протоптанная ночными доносителями, но по ней никто не ходил. Бабы затаились по избам. Редкие мужики прошмыгивали в огороды: по нужде и назад. Двое на сосне висели и никуда не глядели. Двое под мостом лежали, погребения ожидали. А горлан Кирюшка лениво вскидывал ноги посреди лужи и на солнце поглядывал, скоро ли шабашить. Пора было Кирюшку кончать. – Эй! – позвал криком. – Вы где? Прискакали баловники на прутиках. Топнули ногой. Осадили горячих коней. – Вот они мы, барин! А глаза грустные. – Тьфу... – поглядел с омерзением. – И эти зауныли. Как вас теперь называть? Тоскуля и Визгуля? – Звать нас теперь – никак. Нам бы в столицу, барин, себя показать... – Толку-то, – сказал с отвращением. – Прук да тпрук – вот и вся столица. Этого они не поняли. – Мы, барин, не наелись. Нам всякого попробовать надо. При скоплениях народа... Отпусти, барин, будь к нам хорош. – Я с кем останусь? – Кирюшку тебе. Вон, в луже пляшет. Чем не баловник?.. Шум послышался из-за леса. Топот лошадиный со ржанием. Звоны железа о железо. В просеках-порубках наскакивала на Талицу беда: лошади вороные – всадники черные. И сердце у Вонялы подскочило к горлу, там уперлось. Передний подскакал к крыльцу, пены лошадиной раскидав ошметки, захохотал гулко: – Эхе-хе! Да ты во-он где?! За ним наскакали остальные, рты поразевали от восторга. Глотки широкие. Зубы гнилые. Языки толстые. Кирюшка из лужи жадно приглядывался к кромешникам: у этих сила. – Царское повеление! – выкаркнул Схорони Концы, конем в грудь пихнув. – На порох – и подорвать! Вмиг привязали к лавке, обложили Вонялу тугими мешочками, россыпь пороха протянули по земле, от крыльца за угол. Сами попрятались поспешно. Выфуркнул от угла шустрый огонек. Заскакал потешно. Шут с жизнью прощался и телом опадал. Помолиться – и то не успеть… Пшик – погасло под ногой. Сунулись из-за дома рожи пакостные, заухали радостно: – Отсырело, дядя! В другой ужо раз! Как просохнет!.. И поскакали из деревни. Схорони Концы крутнулся на коне, проорал на отскоке: – Готовься! Пива вари! Гусей жарь, да поболе! Батюшка-царь с обозом жалует! Два перехода – и у тебя!.. Сидел. Тосковал. Задыхался, обванивая окрестности. Сердце бултыхалось внутри, как в порожнем мешке. Беду опять пронесло мимо. Как ухо ядром огладило. Но двигался, не спеша, царский обоз: пыточной снасти – на всякую лютость. Не спрятаться в лесах, не пересидеть в глуши: походя заиграют и дальше покатят. – Уходи, барин, – посоветовала Авдотька. – Тебе тут не жить. – Пошли со мной, Авдотька, – попросил жалобно. – Будешь на печи лежать. Буду через тебя перелезать. Чем не ладно? – Не, барин. Верх не твой и я не с тобой. День целый тосковал – решался, ночью пошел к баловникам, разбудил, велел по секрету: – Готовьте возок. Чтобы тихо. – В столицу поедем? – порадовались. – В столицу. Только в другую. Но этого они не расслышали. 12 Возок катил поспешно. В черноте леса. В слепоте ночи. По буеракам и на бугор. С бугра снова в провал. Куда лошадь вывезет, и там хорошо. Баловники веселились на облучке: "В столицу! В столицу!..", подпрыгивали и языками цокали, а Воняло трясся в глубинах возка: нагонят – не скостят. Ты, дурень, шутил, пошутим и мы с тобой. К рассвету они забеспокоились, разглядев: – Барин, это мы не туда... Успокоил: – А мы объездом. К полудню они всполошились, распознав: – Барин, это мы на Литву... Утишил: – Хоть и туда. Сидели смирно, зудили нудно, как ни к кому: – Мы в Литву не хотим... Ни-ни… Что нам Литва? Там люди – выворотни. Говорят – не поймешь... Он лошадь нахлестывал. Они жалились: – Земля наша – землее ихней... Луна наша лунее ихней... И сосна соснее. И трава травее. И вода водее. А уж о хлебушке говорить нечего! Хлебее, сытее, пышнее... А он: – Птица поет – наша, а перелетела – враг злобесный? Рыба играет – наша, а переплыла – изменник богоотступный? Заяц с лисою, волк с енотом... А они: – Здесь всё – наше... Слеза наша. Беда наша. Мозоль кровавый от грыжной натуги. Могила – кто бы ни ткнул... – Огонь не разбирает наших с вашими. Вода заливает наших с ненашими. Мор поражает. Голод с засухой. Половодье с недородом... А они: – Мы с языком играем, слова переиначиваем... Тут скажешь: то ли посмеются, то ли голову снимут. Там скажешь – как не говорил... – Вы молодые, – ответил на это. – Вам легче. Возок катил в свою сторону, седоков сотрясая. Солнце убиралось на покой. К ночи встали, распрягли лошадей, разложили костерок: грустные думы над скудной едой. Поели. Легли. Огоньки в костре вытухли. |