Онлайн книга «Грех жаловаться»
Торчала голова из избы, возле трубы, над трепаной крышей – лохматая, в перьях-соломе, зевала оглушительно с оханьем-подвыванием. Глаза синие. Нос мятый. Уши – варежки. Прозевалась всласть, пощурилась на солнце, сказала густо: – Авдотька, ставь на стол обедать. А из избы нудным зудением: – Какой обедать? Не ужинали еще. – Ставь ужинать. – А чего ужинать? – зазудело. – Что принес, то и ужинать. Спать ложись лучше. – Ты кто? – спросил шут. – Кирюшка, – сказала голова. – Силач силачом. Сплю много, а ем мало. С чего так? Воняло поглядел на него, примериваясь: – Крышу ты провертел? – Я, – сознался. – От двери до лавки. Чтобы не нагибаться: пройти и лечь. – Вылазь, – приказал. Голова проплыла до двери, убралась назад, избенка сотряслась заметно, и выполз наружу человек размеров устрашающих. За ним выскочила его жена, злючая и крикучая – змея Авдотька. По пуп мужу. – Беру, – сказал Воняло. – Со мной ходить станешь. – А чего делать? – Чего скажу, то и делать. – Некогда ему, – заверещала Авдотька. – У нас капуста неквашена. Репа непарена. Грибы несолены. Огороды невскопаны. Сны невысмотрены. – Дай ей тычка, – велел. Забоялся: – А можно?.. – Можно. – А чего мне за это? – Тебе за это ничего. Дал ей тычка, и Авдотька улетела за бугор. – А мне ничего? – с сомнением. – Тебе ничего. Понравилось. – Тогда ладно. Дал тычка старику Бывалычу. Это Воняле не понравилось: – Давать будешь, когда скажу. И пошел по деревне. А Кирюшка следом. У моста, где запруда с омутом, крик звенел с хохотом, брызги, буруны до неба. Два баловника, ахинейщики-чепушинники, оседлали усатого сома и гоняли на нем по омуту – только стон стоял. – Эге-ге! – орали. – Сомина! Чертов конь!! Укротим – пахать на нём станем! Эка выгоды будет! Эка выгоды!.. Подлетели, развернулись, лихо осадили у берега: соминые усы – вожжами – намотаны на кулак. – Здравствовать тебе, ваша вельможность! Поклон тебе бьем! Сегодня мы – два дурака втроем. Ждан, Неждан да Пузиков Иван. Сом извернулся, шмяк-шмяк хвостом по уху и на дно ушел, а они вынырнули, отфыркнулись, завопили в голос: – Эй! Где Пузиков? Где Ваня, друг наш? – Не было Вани, – сказал Кирюшка. – Я бы углядел. – Как так не было?! А имя на что? Есть имя, и человек должен быть. Может, ты Пузиков? – Не, – сказал силач. – Я Кирюшка. Может, сом – Пузиков? Задумались. – Не, – повздыхали грустно. – Утонул наш Пузиков. Утонул Ваня, а имя осталось. Будь ты теперь Пузиков, барин. Не пропадать добру. Горох Капустин сын Редькин набычился на них, сглатывая раздражения комок, жестко пощурился. – Беру, – сказал. – Будете при мне. – Чего делать надо? – Чего делали, то и делайте. – А нам за это чего? – Вам за это корма. Набежала из-за бугра змея Авдотька и с кулаками на Кирюшку: – Чтоб тебе выщипало! Язва тебе в брюхо! Уведи тебя татар!.. – Экая ты блекотала, – сказал Кирюшка. – Дать ей тычка? – Дай. – А мне за это корма? – И тебе корма. И Авдотька улетела обратно. 7 Горох Капустин сын Редькин сидел на бугре, на резном табурете, владения с высоты оглядывал. Веселили его баловники-потешники при желании. Прела на печи Кокорюкова Пелагея, девица на выданьи, готовая к незамедлительному употреблению. Самовар кипел в ожидании. Водочка-закуска. Сладкие заедки. А силач Кирюшка, по должности горлан, кругами ходил по деревне и тычки раздавал. Чуть что, за бугор. За Кирюшкой – на шаг позади – втрусочку бежала змея Авдотька, злюка-баба, советы советовала: – Ты бы, Кирюша, поспал. – Какой поспал, – отвечал на ходу. – Какой поспал? Вся деревня на мне. Кому спасибо, кого за бугор. Новые времена пришли в Талицу, новые – на удивление – порядки. Великое благоденствие с тишиной и управа на всех. Никто на сосне не сидел и на Москву не глядел. Пришел Кирюшка, потряс дерево, они и попадали: Беспортошный Мина да Грабленый Роман. Никто под мостом не лежал и гостей не встречал. Прошел мимо Кирюшка и лбы отщелкал: Сердитому Харламу да Нехорошке Киселю. Небо кольями не подпирали: пусть валится. Пятен родимых не отмывали: так проживет. Толокно в речке не месили, боталами не звенели, бултыхи не считали, а дружно вспарывали землю сохою, чтобы провиант был. При виде Кирюшки даже куры неслись безостановочно, свиньи поросились, коровы молоком исходили, бабы ребятишек рожали. Все были при деле, все старались, а в обед Кирюшка жрал до выпуча глаз, и Авдотька, надсаживаясь, чугуны от печки подтаскивала да желала втихомолку: – Чтоб тебе глотку заклало!.. Но вслух сказать остерегалась: чуть что – за бугор. Горлан Кирюшка был зорок и вездесущ, следил за деревней старательно, прохлаждаться не давал, в редкие моменты объявлял зычно: – Иду до ветра мочиться. И все тогда отдыхали. Радоваться бы теперь на всеобщее старание, доходы подсчитывать, но Горох Капустин сын Редькин хмур бывал непрестанно, вял и раздражителен на радости жизни. Отпуская его на отдых-кормление, подмигнул царь дурным глазом, кромешники подхватили под руки, снесли в подпол, в гроб уложили и крышкой прихлопнули. – Не велико ли? – с ухмылкой спросил Схорони Концы, гвоздь вбивая со смаком. – Велико!.. – заверещал изнутри в ужасе. – Этот не по мне! Бултыхаться стану!.. – Ладно уж, – разрешили. – Живи пока. Подрастешь – твой будет. Отъезжая от царских хором, слышал гогот из дома, заливистое жеребячье верещание, рожи кривые из дверей: "Подрастешь – твой будет!.." – ёкало с той поры под сердцем, как жила надорвалась, дыхание обрывало на подъеме, безрадостно было и неспокойно. Выглядывала из избы прогретая на печи Кокорюкова Пелагея, руки тянула – принять и усладить, но он ею пренебрегал: что холодной, что подогретой. |