Онлайн книга «Грех жаловаться»
– Мне ехать надо. – Куда тебе ехать? Оставайся с нами. Еще пограбят в пути. Подумал. Поглядел. Прикинул на глаз. Деревенька на бугре – Божья проталина. Речка понизу – журчание тихое. Сосняк с березняком. Бабы боталами звенели. Ребятишки бултыхи считали. Мужики небо подпирали. Чем плохо? – И то, – сказал. – Тут стану жить. Которая приглянется, и та твоя. И полез из возка. – Матушка! – завопили потешно. – Да ты никак мужик?! А он их по уху: шмяк-шмяк... 5 Горох Капустин сын Редькин – по должности дурак – был смышлен, как бес, и тем только спасался. Многие промышляли при царском дворе, не он один, но те почета добивались, чинов с наградами, мухами залипали в обманчивом меду, а он только лапки макал в сладкую сытость, а брюшком не лез, дураком прикидывался в меру. Те, что прикидывались не в меру, ходили пред царем в великом подозрении и участи своей не обошли. Царь выглядывал во всяком лукавое умышление, и пожар лютости возгорался без пощады. Место было – гнездо змиево. Каждый жалил каждого и яд пускал без задержки: сегодня – ты, завтра –тебя. А царь жалил всех. Был он зол, капризен и привередлив, в гневе испускал пену, словно конь на бегу, внезапный любил наскок, нежданную казнь, зевал на обычное пролитие крови и зрелища любил потешные – от скуки дней и изуверства натуры. Травил спускным медведем, поливал кипящим вином, палил свечой бороды, метал с моста в реку, из царской руки поучал железом – всё несыть. Взяли монаха праведного чина, на бочку посадили с порохом: "Ты ангел. Подобает тебе на небо взлететь". И взорвали. Погнали бояр на пыточный двор, на прогулку-ознакомление, и посреди мук-стонов-пламени спросил царь злодеев-кромешников, угрозу тая в голосе: "Ну, кто из бояр нам крамолит? Из кого жилу тянуть?" Пальцем повел по кругу. Бояре слабели от жути и похохатывали через силу, кромешники примеривались привычно, каким путем мучить, а царь восторгался, вида не выказывая, струнка дрожала внутри от вечного парения похоти. Подмять под себя слабого и покорного, взять, насладиться, отбросить за ненужностью: самая она власть-сласть. – Увы мне, грешному! – вопил при народе и лбом бился об пол. – Ох мне, скверному! Горе мне, окаянному!.. А глазом уже шнырял по лицам, новую искал измену: – Бешеная собака! Злобесный умышлитель! Паче кала смердяй!.. В воду его! Топили народ в пруду без счета-количества, рыбы жирели от обильной пищи, отменно вкусные и к царскому столу пригодные, а царь ел – нахваливал, бояре ели – давились. Сегодня ты ешь, завтра – тебя. А когда перебирали людишек по-простому, без затей, на Поганой луже, – из пищалей отделывали или ручным усечением, – обижался по-детски, будто обносили его подарком, гневался на слуг за скудное кровопролитие: "Всё самому приходится, всё самому...", но изжаривали на сковороде бояр-переметчиков, заживо и целиком – тишел, мягчел, одаривал щедротами кого ни попадя. Горох Капустин сын Редькин всё перенес и выжил на удивление многим. Беду проносило мимо, ядром возле уха. Пугало – не убивало. Дураком прикидывался в меру, пузырем трещал – трук да бздрук, но привыкли к его пердятине, как к звону кружек за столом, к стону мучеников на дыбе, и удовольствия от этого не получали. Заелись, сволочи! Остарел. Обабился. Наел подбородки. Провис пузом. Мешками под глазами набряк. Посекся морщинами. Замызганным подолом мёл по полу. Неряха-растеряха. Чашу поднесли с умыслом, от батюшки-царя – известного отравителя: царю как откажешь? Трещал без пузыря с того зелья, трещал и подпрыгивал, подпрыгивал и снова трещал, как изнутри разрывало, а эти верещали вокруг до одури, сам царь скакал в маске-харе, задирая голенастые ноги, за царем заскакали и другие. Старый, знатный, в битвах посеченный воевода не пожелал с хамьем в маске плясать, с гневом отшвырнул прочь: плеснули в лицо жирными щами с огня, ножом полоснули поперек горла. А кто полоснул – неясно: все в харях. Кровь исходила на капустные ошметки. Шут кишкою трещал. Трещал и плакал от обиды старый пуганый шут в бабьем заношенном сарафане, Капсирка тузил Матросилку, Лгало задирал Подлыгалу, карла Страхулет блевал от ужаса на боярские сапоги, а бояре пинались в ответ яростно и неприметно. Скакали вокруг упыри-перевертыши – рогатые, пучеглазые, оскаленные, с вывернутыми носами-губами: волчьи глаза проблескивали в щелочках харь, как нож в худых ножнах. Встали. Запыхались. Посбрасывали маски наземь. Хари харями… Ослабел кишкой с той поры, по нужде и без нужды испражнялся в сарафан, и прозвище ему пошло по хоромам – Воняло. – Поезжай-ка ты прочь, – повелел царь. – Уж больно вонлив. Грамоту выдал на дорогу... 6 Горох Капустин сын Редькин по прозвищу Воняло вышел поутру из избы и встал на крыльце для обозрения окрестностей. Обступала его Талица, глазастая окнами. Шумели вокруг леса, нерв остужая. Выжурчивала под бугром речка, ковром выстилаясь. Принимай и владей. Народа на улице не было, в дурь с утра ударились по привычке, только малоумный старик Бывалыч сидел на чурбаке и рыбу удил из колодца, обстоятельно и всерьез. Наживлял червяка, поплевывал на него для верности, закидывал аккуратно и каменел в терпении. Клевало у него не часто, леску утягивало до дна, но ловились одни лягушки, мшистые и пучеглазые, которых укладывал на припеке. Все по деревне дурака валяли, один он делом занимался, лягушек сушил на зиму. Еда не еда, а запас нужен. – Эти, – проговаривал под нос. – Дурни. Придут – напросятся. Горох Капустин сын Редькин шагал к нему босолапый и враспояску, ступни зарывая в прогретый песок, осматривал на ходу хмуро и подозрительно. Батюшка-царь брал по молодости на постель, в первом цвете возраста, и спал потом долго, натешившись, а шевелиться под боком не велел до света дня. С того и привык вставать поздно. С того и бывал по утрам хмур и раздражителен. – Клюет? – спросил зло, как задирался. – Клюнет, – ответил малоумный и головы не повернул. – Садись давай. Корма запасай. Охнуло и зевнуло поверху, зевнуло и снова охнуло, как пластом обвалилось. Весной. В овраге. Подмытое снеговыми водами. |