Онлайн книга «Грех жаловаться»
Обскакали вокруг. Пустили козла в галоп: – А Кирюшка, барин, лес сводит... Гакали топоры по округе. Деревья со скрипом клонились. Ахала земля под тяжестью, передыхала и снова ахала. А Кирюшка весело выхаживал по округе, головой над всеми, тычки раздавал. – От кого прятаться? – говорил. – От кого деревню скрывать? Чужих нету, а к своим мы нараспашку... Так говорю, мужики? – Так, – отвечали с опаской, топорами махая. – Так, батюшка Киприан. Тебе, сокол, с высоты виднее. Вон ты у нас какой, дуб дубом. С тычка и за бугор. Проглядывали прогалы на все стороны. Лес поредел заметно. Открывалась Талица на бугре: подходи и грабь. – Перестать сейчас же! Затихло. Топоры повисли в руках. Кирюшка встал перед ним, свысока поглядел на макушку: – Как перестать, барин, когда начато? Мы этот лес на тёс пустим, на бревна для высоких теремов. – Мне не нужны терема, – сказал Воняло. – Мне нужны, – сказал Кирюшка. – Чтоб головы не гнуть. И топоры загакали снова. – Отрави его, барин, – шептала Авдотька. – Я тебе зелья наварю... – Решай, барин, – торопили баловники. – Потешничий или пустомельничий? А то нас Кирюшка переманивает. К своему ко двору. У него и кормов больше, и баловства требует меньше. Горох Капустин сын Редькин этого не стерпел: – Вот я царю донесу. За самоуправное самовольство. Он тебя в вине сварит, батогами забьет, клещи с иглами испробует, когти-мясодралы! Кирюшка струхнул, ростом вроде опал: – Ну и ладно... Ну и пускай. Твое – тебе, мое – мне... Авдотька, пошла в кувырки! Авдотька закувыркалась в пыли, подол задирая и хозяина теша. – Барин, удави его... – шептала беззвучно. – Удави его, баааарин!.. Кирюшка гоготал, потешаясь. Деревья валились без остановки, открывая подходы. Теперь уж найдут, не заплутают... 10 К полуночи поскреблись в окно, как мышь скребется под половицей: пуганно, но с напором. Перелез через Кокорюкову Пелагею, дверь приоткрыл: луны нет, лица не разобрать. – Барин, – спросили без звука, – доносы принимаешь? – А на кого? – На кого хошь. У нас накоплено. – Не знаю... – засомневался. – Чего с ними делать? – Эх, голубок, – вздохнули. – Не доспел еще. Утопали с сожалением. Вернулся на печь, перелез обратно через Пелагею, но в дверь опять поскреблись. По голосу – Авдотька. – Барин, чего нам с Пискулей делать? – А что? – Ненадежен. Глядит косо. Молчит и желвак катает. – Чего предлагаешь? – Тычка, барин, и за бугор. – Не рано ли? – спросил без уверенности. – Это, барин, никогда не рано. – Я подумаю, Авдотька. Иди пока. – Думай давай. – И напоследок: – Шепчутся, барин, по деревне. Велишь уловлять? – Кто шепчется? – Кособрюхие. Рукосуи с задрипанцами. Кто ни есть. Поглядел на нее. Глаза выделил на лице. Светлые и без дна. – Ты, Авдотька, с кем? С кем и на кого? Ответила ясно: – Чей верх, барин, с тем и я... До утра не спал. Ворочался. Припоминал прежние страхи при царе-батюшке. Мнимое злоумыслие. Наушников с переносчиками. Изветы, поклепы, пыточные камеры. Скреблись в дверь, но он не открывал. Кокорюкова Пелагея укладывала на него филейные части тела, но он скидывал. Озабочен был и напуган. Знал по опыту: начни лютовать – других загубишь и себя не убережешь. Не заготовить ли загодя, за бугром, могилку на видном месте, не написать ли на камне: "Здесь лежит человек, которого жизнь попользовала без надобности"?.. Наутро слез с печи – голова трещит, жилка дрожит, сердце ёкает, пованивает ощутимо от недержания, а у крыльца натоптано ночными посетителями. Увидел Кирюшку и на визг сорвался, от самого себя обмирая: – Это что у тебя?.. Шепчутся! Глядят косо! Желваки катают! Смотри, Кирюшка, с тебя спрос!.. – Да я, барин, ночей не сплю... – Не спишь ты... – И приказал: – Вырыть ему могилу. Во весь рост. Чтобы на случай была. – Сделаем, кормилец! – радостно заорали мужики и побежали гурьбой за лопатами. А Кирюшка понесся по деревне, как иглой ткнутый, уловлять и пресекать в зародыше. Кто на пути встанет, того за бугор! А за бугром кладбище. А на кладбище – нарытые могилки. В которую свалишься, и та твоя... Назавтра многое прояснилось, в намерениях и возможностях. Барин лютует. Пора барина ублажать. И к ночи пошли гурьбой: не успевал через Кокорюкову перелезать. Кто поскорее нашепчет, тот и жив. Страх побежал впереди каждого. Страх скалился за спиной. Со страхом просыпались и по нужде ходили. И дорожка была пробита к барской двери ночными шептунами, лавочка приткнута у крыльца, чтоб не томиться в очереди. Беспортошный Мина нашептал на Грабленого Романа, что подкоп под барина ладил, – а ведь вместе на сосне сидели, на Москву дружно глядели. Подкопа не нашли – уж больно ловко запрятал, но Грабленого Романа отправили за бугор. Чтоб там был. Сердитый Харлам ошептал Нехорошку Киселя, что деревья валил при рубке в опасную для барина сторону, – а ведь под мостом вместе лежали, заезжих ожидали. Нехорошку отправили за бугор без разбирательства и возврата, за ним и Харлама – за нерезвое доносительство. Вареный шепнул про Чиненого, что плохо следил за Пискулей, на злоумышление подвинувшегося, – Чиненого не стало, а Пискули давно не было. Змея Авдотька, баба-переносчица, сообщила про Кокорюкову Пелагею, будто на печи, впотьмах, грудями душила батюшку-барина и много в том преуспела. Что ни ночь, жуткие раскрывались подробности, к продолжению насильств клонящие. Что ни день, хирела деревня с доносов, уменьшалась количественно: пахать некому и кормов не достать. Барину еще хватало, так-сяк, а остальным с перебоями. И Авдотька – змея-доноситель – уже лежала на печи взамен Кокорюковой Пелагеи, в ухо нашептывала без передыха. – Кирюшка! – кричала капризно в окошко. – Пошел вприсядку! И Кирюшка пускался в пляс посреди лужи. Помедли – и тебя за бугор. |