Онлайн книга «Грех жаловаться»
Кипел самовар с раннего утра, кисла закуска на столе, черствели заедки, но он и слюны не сглатывал. Выкатывались клубком баловники-шалопуты, Журчала с Бурчалой, слезы ручьем лили: – Барин, беда! Ноги под столом перепутали: где чьи – не понять!.. Но шут и на это не улыбался, даже губой не кривил. Шут вспоминал прежние свои успехи, бычий пузырь под мышкой – прук да тпрук, шумный гогот царя-батюшки, рыхлое дрожание подбородков у царицы-матушки. Перехохатывал Капсирку с Матросилкой, пересмеивал Лгалу с Подлыгалой, и даже скрюченный карла Страхулет, от природы потешный, с горя уходил под стол, бояр щипал за припухлости в штанах, а они лягались в ответ. Бывали времена – один он доедал из царских тарелок, вылизывал до донышка по особой милости и языком цыкал, чтобы покорчились злобные завистники от обид-огорчениий. Повел баловников в дом, открыл сундучок, развернул тряпицу – телячьи пузыри в сохранности. – Сам сделал. Сам и трещал. Успех был – вам и не снилось. А они с небрежением: – Это, барин, старье. Это все могут. – Я придумал, – сказал с обидой. – От меня пошло. – Пошло и ушло. Надулся на целый день. Обиделся кровно. – Тычка и за бугор... – подпугивал ненароком. И опять не улыбался, хмур и неутешен. 8 Ночью проснулся на печи, под низким давящим потолком, в спертой избяной духоте, воздух похватал частыми, непослушными вдохами. На сердце улеглась грузная неодолимая тяжесть, – или это Кокорюкова Пелагея навалила без стеснения могучие свои прелести? Сбросил с себя пухлую руку, отпихнул неохватную ногу, но тяжесть не ушла – осталась, и жилка дрожала внутри, истончившаяся, волосяная, душу сжимая тоской. Вышел на улицу под распахнутое прозрачное небо, на влажный холодок с травяным настоем и постоял, передыхая. Деревня спала, умаявшись за день, затырканная неугомонным Кирюшкой. Собаки затихли – не гавкали, чтобы не ослушаться суровой команды: днем – работать, ночью – всем спать! Храпел лишь Кирюшка, избу сотрясая, ноги из двери торчали, внутри не помещаясь, а снаружи, возле крыльца, свернулась в клубок змея Авдотька, ногу ногой чесала по-собачьи. Блоха с половика заела. Это была его деревня, выслуженная за долгое пердячье кувыркание, сладостная своим наличием, чтобы утешился на старости, – но отчего-то не утешалось. В стороне, у изгороди, сидел на пеньке малоумный старик Бывалыч и звезды оглядывал. Велики. Ярки. Переливчаты. Хоть сейчас на царский венец. Сел рядом на свободный пенек, тоже задрал голову. – Сидишь? – Сижу, – ответил Бывалыч. – Знаки караулю с неба. – Знаки? – Знаки. Когда начнется. – Чего начнется? – Этого я не знаю. Был он тих. Покоен. Мягок обликом. В себя углублен. Глаза – те же звезды в ночи. На малоумного не похож. – Ты когда спишь? – А никогда, – ответил Бывалыч. – Знак чтобы не пропустить. Холодно стало. Поежился. – Думаешь, скоро? – Скоро, – сказал. – К тому идет. В ребятишках, помню, потолки были – не достать. Крыша – не залезть. Небо – не охватить. Молодость подошла: потолки над макушкой, крыша – на цыпочках, небо – докинуть можно. К старости – крыша с полом сдвигаются. Небо с землей. Что потолок, что небо с облаком – одна над головой доска. Но жить пока можно. Я живу. Подумал. Повторил про себя сказанное. Подивился. Откуда малоумному этакая заумность? – Это я днем малоумен, – пояснил Бывалыч. – А ночью все спят и сравнивать не с кем. Встал. Потоптался возле. – Знак будет... скажешь? Пообещал твердо: – Знак будет – скажу. Шебуршнулся в избе силач Кирюшка, пригрозил невнятно: – А за бугор?.. И захрапел победно. – Барин, – позвала Авдотька с половика. – Чего тебе? – Возьми на печь, барин. Вместо Кокорюковой Пелагеи. Кормить буду. Ублажать. Груди на тебя класть и советы советовать. Чем не ладно? Удивился. Оглядел со вниманием. Ладная. Крепкая. Задастая. На ходу устойчивая. – А Кирюшка? Его куда? – Кирюшку отравим, барин, – сказала просто. – Чтоб жив не был. Поглядел ей в глаза. Поискал усмешку. Злорадство. Злость с ненавистью. Одна деловитость. – Отравим, – повторила. – Зельем опоим. Или шнурком удавим. Не надо ему жить, барин. Зря его разбудили: теперь всех подомнет. За бугром места не хватит. – И меня подомнет? – Тебя, барин, в свой срок. – Надвигается... – подумал с содроганием, а вслух сказал: – Удавить – это не долго. Вот я скажу Кирюшке, тогда что? – Я отопрусь, барин. И снова свернулась по-собачьи. Светало. Холодало по-утреннему – дрожь по спине. Горбился на пеньке малоумный старик Бывалыч, дураковатый с рассветом, чесал спутанную бороду. – Может, обойдется, – утешил. – Пронесет мимо. Нас и татары в свой срок не нашли. Лесами прошагали мимо. В болотах заплутали. – Татары не нашли, – уныло согласился Горох Капустин сын Редькин. – Свои точно найдут. Ему ли не знать? И сокрушенный пошел в избу. К Кокорюковой Пелагее. 9 Под утро прискакали баловники. Вдвоем на одном козле. Озабоченные и торопливые. – Решай, барин! Чтобы сейчас!! И зачастили: – Забавничий. – Потешничий. – Шалопутничий-краснобайничий. – Куролесничий-дуракаваляльничий или чепушинничий-ахинейничий. Помолчали, чтобы переварил услышанное. – Это чего? – Это, – объяснили, – должности. При тебе. Как величать и кого пожаловать. – А так нельзя? – Так, барин, уже нельзя. Не способствует. К умалению склоняет. К твоему умалению и умалению нашему. Поглядел на них: то ли смеются, то ли всерьез. – Всерьез, барин. Это всерьез. |