Онлайн книга «Из школы на фронт. Нас ждал огонь смертельный…»
|
— Ну вот, Нюра… — говорит Абношкин. — Чего — ну вот? — говорит Нюра. — Мне давать нечего. Вот сам вернется, тогда… А мне нечего. — А где он? — спрашивает Виташа. — В город поехал… За сахаром, — говорит Нюра. А сама не отходит от печки. Тулупчик на плечах. Босые ноги в валенках. — Ее муж, — говорит мне Шулейкин, — столяр. Первоклассный. — Ты вот что, Нюра, — говорит Абношкин, тяжело дыша, — ты сама… Его ждать нам некогда. Хозяйка-то ты ведь? — И чего вы с самого утра навалились?! — говорит Нюра. А лицо у нее молодое, некрасивое. Очень широкие скулы. — Как вам не стыдно! — говорю я. — Мы все подписываемся. Мы же не себе это. Это для всех. Для всего народа. — Стыдить ее не надо, — говорит Абношкин. — Она сама про всё это знает. — Нюра — человек сознательный, — бодро улыбается Мария Филипповна. Но губы у нее белеют. Нюра берет мальчика на руки. — Меня стыдить нечего, — говорит она. — Сами б постыдились! — Ты, Нюра, подпишись, — говорит Абношкин, тяжело дыша, — вот здесь… Нюра смотрит в ведомость. Мальчик смотрит на меня. Шулейкин смотрит на Нюру, и Мария Филипповна смотрит на Нюру, и Виташа… — Нет, — говорит Нюра, — пятьдесят не подпишу. На тридцать подпишу, а на пятьдесят — нет. — Ты, Нюрочка, давай, давай, — подмигивает ей Мария Филипповна. — Нет, — говорит Нюра, — на тридцать подпишу… А мальчик вертится у нее на руках, и белые рыбки плывут куда-то за спину… Мы выходим на улицу. — Вот кулачка-то!.. — говорю я. — Какая же она кулачка? — говорит Виташа. — Пять человек ее уговаривают, а она… — Когда жрать нечего, не пощедришься, — говорит он шепотом. И оглядывается на остальных. Но остальные не слышат. — У них колхоз с войны всё не оправится… Мы идем по Васильевке. От дома к дому. Абношкина совсем одышка замучила. Он идет всё медленнее. Все молчат. Не очень это веселое дело — ходить вот так по дворам. — Словно побираемся, — говорю я Виташе. — Тшшш… — Он оглядывается. — Ты что, ополоумел? Мы поднимаемся на крыльцо. И тотчас дверь распахивается. — Здорово, Настасья, — сопит Абношкин. — Здорово, старый черт, — говорит Настасья и ведет нас в избу. — Всё ходишь? Всё в карманы глядишь? — Да что вы, Настасья Иванна, — говорит Мария Филипповна, — не надо его обижать. — Ты бы уж помолчала, пионерка брюхатая! — говорит ей Настасья. Она стоит перед нами, маленькая, смуглая, давно уже не молодая. Руки на груди сложены… Мария Филипповна стоит красная вся. Действительно, живот уже заметно выпирает из-под пальто. И красный пионерский галстук выбился на воротник… — Умора, — шепчет мне Виташа, — пионерка беременная… — Ты, стало быть, Настасья, знаешь, зачем мы к тебе? — говорит Абношкин. — Уж мне ли не знать, — говорит Настасья. — Первый раз, что ли, ты ко мне, старый черт, приходишь? Партизан… Абношкин садится к столу. Расправляет ведомость. — Ну что я тебе платить буду? — говорит Настасья. — Ты подумал? — Надо, Настя. Подпишись, и всё тут. — А в сорок первом, когда я тебя, раненого, прятала, ты в глаза смотрел, — говорит Настасья, — а теперь-то не глядишь… — Ну ладно, ладно, — бормочет Абношкин. — Стыдно тебе, да? — Ты подписывай, — говорит Абношкин, и толстое его лицо словно плачет. Она подписывает, не глядя на лист. …Мы прошли уже по двадцати избам. Скоро и конец. Я иду по Васильевке, а лица, лица, лица мелькают передо мной… и пальцы, которые коряво держат ручки, и желтая помятая ведомость, по которой эти ручки бегут неохотно. Мы стоим на крыльце предпоследнего дома. Это маленький дом. В два окна. — Вот сейчас будет, — говорит Виташа. — Чего вы смеетесь, Виктор Павлович? — горько говорит Шулейкин. — Ничего, мы старую уломаем, — говорит Мария Филипповна. А Абношкин тяжело дышит, со свистом, и молчит. И я молчу. Потом открывается дверь, и уже в избе я замечаю хозяйку. Она как грибок маленький, сморщенный. А у окна стоит мой ученик — Ваня Цыганков. Толстые губы его отвисли. Рыжие вихры разлетаются в разные стороны. Он покачивается на длинных своих ногах, как на ходулях. — В гости пришел, Ваня? — спрашиваю я. — А не, — говорит он. — По делу? — Я живу здесь, — говорит он. — Он с бабкой живет, — говорит мне Виташа, — это бабушка его. А бабушка подходит ко мне. — Вы, деточка, учитель Ванин? — говорит она. — Он всё про вас рассказывает, любит он вас… — Потом она поворачивается к Шулейкину: — И директора он любит… Всё старается, старается угодить… Ваня-то… Он сирота ведь… — Тимофеевна, — говорит Абношкин трудно, — на-ка вот, подпишись. — Что, что ты, деточка, — говорит бабка, — я ж неграмотная. — Всякий год подписываешься, а тут неграмотная? — говорит Абношкин и пальцем по столу постукивает. — Вы подпишитесь, Анисья Тимофеевна, — говорит Мария Филипповна, — не первый уж раз. — Да что ты, деточка!.. — торопится бабка. — Из чего подписывать-то? Мне ведь сироту кормить! Что ты, миленькая… Врет?.. Притворяется?.. Что это происходит?.. — Какой позор, — говорю я Виташе. — Тшшшш… Ты потише, — говорит он и оглядывается. Но все заняты бабкой. И тут вдруг срывается со своего места Ваня Цыганков, натягивает на ходу шапку и бежит к двери. — Они все по домам сидят… Не работают, что ли? Что это у них ничего нет? Что это за колхоз такой?.. Или врут они все?.. — Тшшшш… — Ну, яички дам… — говорит бабка, — а денег нечто я наберу?.. — Давай, ладно, — говорит Абношкин, — по тридцать в месяц… — Да что, деточка!.. — Анисья Тимофеевна, ведь на эти деньги, — мягко говорит Шулейкин, — мы заводов настроим, больниц… Я вспоминаю: она приходила ко мне в келью несколько раз. Я у нее яйца покупал. Она приносила их в лукошке и синими сморщенными пальчиками отсчитывала их. Я помню. А в классе спрашиваю у Вани Цыганкова: — Что это ты в резиновых сапогах ходишь? Холодно ведь. — А он закаляется, — посмеивается Абношкин-сын. |