Онлайн книга «Из школы на фронт. Нас ждал огонь смертельный…»
|
— Туман какой-то, — говорит Абношкин, — с глазами что-то. Вот в двадцать первом было ой как худо кругом, а здоровья хватало… В войну — и говорить нечего, а не жаловался… Машину за передок поднимал будь здоров. И видел всё. Далече. Вот — я, а вон — мироед… И в войну: вот — я, а вон фриц… Поистрепался, ну что ты скажешь?! Вот беда… Может, пропустим, а? — А давайте, — говорю я. И потом, опрокинув стопочку и прокашлявшись, он говорит: — Голод был на Волге в двадцать первом ужас какой… А нас у самих вот-вот… Мы, значит, комсомолия голожопая, ну чего делать? Чем помогать?.. Где чего возьмешь?.. А ну, ребята, айда побираться! Братья с голоду пухнут! Наши!.. Вот, значит, ходим по дворам, просим. Кто что дает… Разжалобить ведь тоже уметь надо, а как же… Ну, значит, дают. Ну, там горсть проса, корочку, огурец соленый, лепешку. Так до вечера ходим с торбами. Вечером в общую торбу сыплем. И опять с утра понеслись. По всему уезду три подводы собрали… Скорей, скорей!.. Ребятишки мрут!.. Собрали и в Калугу. Вот скрипят наши возы, а мы — рядом. От мешков едой пахнет, а у нас ноги от голода не идут… А никто ни крошечки ни махонькой не берет. Агитировать не надо было. Видишь как… Он долго и с трудом кашляет. Потом молчит. Смотрит в темные окна большими своими глазами. — Ну, давай еще по одной? — А давайте. За вас… — А это всё равно, — хрипит он. — Наши чего-то запаздывают… Может, в кино зашли… Я вот прошлым летом картину смотрел. Такую жизнь хорошую показывали. Колхоз тоже какой-то… — он смотрит на меня, прищурившись, земля у них лучше, что ли?.. Или, может, климат такой подходящий, а? Ты как думаешь? Неладное с ним что-то. — Не знаю, — говорю я. — Может, и климат. Я этой картины не видел. Потрескивает огонек в лампе. Словно она рассказывает что-то. А что, никак я понять не могу. Слов расслышать не умею. — До света тоже руки вот еще не дотянулись, — говорит Абношкин и смотрит на лампу. — Мужиков мало… — А Вере, наверное, и в самом деле замуж пора, — говорю я. — Приглянулась она тебе? — Ну что вы! — А что ж? Она красивая, скромная. Тут за ней один инспектор молодой бегал, — он смеется с натугой, — потом узнал про нее: батюшки, отец — вредитель. И всё. Кому охота с пятном-то ходить. Верно? — Неверно, — говорю я. — Ну, как знаешь, — хрипит он и смотрит на меня с прищуром, словно изучает. Ладно, Абношкин, я ведь не ребенок. Нечего меня изучать. Я не из пугливых. Нечего… — Только ты учителей-то ваших не соблазнишь столбы копать, — говорит он. — Почему это? — Они свое любят… А бесплатно-то копать… — Что же, я один буду? — говорю я. — На черта мне… — А это как хочешь… — хрипит он. — Ты огурчика возьми. Они в самый раз. Бодрые… И большой огурец с хрустом исчезает в его губах, больших, мягких и медленных. * * * Вечер. Мы с Виташей идем на педсовет. В учительскую. Это будет знаменитый педсовет. — Сейчас Шулейкин с тобой счеты сведет, — смеется Виташа. — Он давно готовится. Он это умеет. Пришла пора. Я знаю. Я чувствовал приближение грозы. То бьет, то ласкает. Неспокойно ему со мной. — Потягаемся, — говорю я спокойно. Он смеется. — А ты, Виктор Павлович, как раз и припомнишь ему всё, да? Припомнишь? — говорю я. — Ты ведь помнишь, как в драку рвался? Он смеется. Потом говорит: — Ладно, не горюй. Одна голова — хорошо, а две — лучше. Что-нибудь придумаем. — Смотри, — говорю я. Он смеется: — Ладно, ладно. У нас тоже свои принципы. А в учительской, как всегда, все уже расселись. Шулейкин отдает последние распоряжения. Вот сейчас наш корабль отвалит от причала и уйдет в неизвестность. Он стар, этот корабль. Корпус его скрипит. Ржавчина его изъела. Лишь краска свежа на его бортах и дыры аккуратно заткнуты тряпочками; хоть и тряпочками, а заткнуты… Но чего-то все-таки не хватает… Не пойму чего. Уж очень тихо все сидят. И лица у всех немного вытянуты. Виташа подталкивает меня в бок. Я вижу: в углу сидит заведующий районо Петунин. Маленький круглый человечек с наголо обритой головой. Я здороваюсь с ним. Он кивает мне едва-едва. Ну вот. Меня будут бить по всем правилам и в присутствии начальства. Крикнуть, что ли: «Э-э-эх!.. Да ну вас всех к черту» — и уйти?.. Это им важно запротоколировать комедию. А мне она не нужна… Мне самолюбие дороже. Я не жулик… Мы садимся с Виташей у печки. Две лампы льют желтый, трусоватый свет. Курить можно. И уже дышать нечем. Что же дальше-то будет?.. Идет педсовет. Обсуждаются всякие дела. Я почти ничего не слышу. Ерунда какая-то всё… Меня не упоминают… Пока. Интересно, как Шулейкин будет меня уничтожать? Я скажу ему: «Всё вы врете!» — а он скажет: «Ну вот, видите?..» — а Мария Филипповна скажет: «Он всегда кичится!.. Подумаешь, университет окончил…» Только бы мне не принимать всего всерьез. Не поддаваться. Пусть не думают, что я готов в петлю… Черта с два! Вдруг кто-то произносит мою фамилию. А я ловлю себя на том, что, как собака, поворачиваю ухо в ту сторону и настораживаюсь. И это меня смешит… — Сейчас драчка начнется, — шепчу я Виташе. Он ободряюще улыбается мне. Потом объявляется перерыв. А шума обычного нет. Все сидят почти неподвижно. Все косятся на Петунина. А он встает и катится в мою сторону. И спрашивает меня: — Ну, как у вас дела? — Да вот сечь меня собираются, — говорю я. Виташа мелко смеется. — Сечь? — говорит Петунии. — Ну, не без этого… — Конечно, — говорю я. — Наверное, есть за что… — Наверное, — говорю я. — А на вас жалуются, что успеваемость низкую даете, — говорит Петунин. — Не всё сразу, — говорю я. Мне теперь всё равно. Я прекрасно понимаю, к чему он клонит. — Значит, конфликт с директором? — Вам видней, — говорю я. — А может быть, на вас наговаривают? Мне чудится издевка в его словах. Петунин откатывается на свое место. Я сажусь. — Ничего не понимаю, — говорю я. — Н-да, — говорит Виташа. — Дело темное… И снова, но уже тихо-тихо, звучит моя фамилия. И Шулейкин, едва освещенный лампой, рассказывает о моих грехах. О, мои грехи! Их так много, и они так ужасны… — …Откололся от коллектива… Противопоставил себя… — Правильно, — говорит Мария Филипповна. |