Онлайн книга «Из школы на фронт. Нас ждал огонь смертельный…»
|
Потом он зажигает лампу. И она стоит, как часовой, на самом краешке стола, вытянув свою длинную шею. И большая тень Абношкина медленно шевелится на стене, и хрипит, и стонет. И изба становится похожей на учительскую: там тоже одинокая лампа по вечерам замирает на краю стола. — Могу тебе ответить, как положено, — хрипит он, — мол, была война… Вот и трудно… — Это я и без вас знаю. Он тяжело смеется: — Это-то ты знаешь, а чего дальше — не знаешь. — Вот и пришел, чтобы узнать. Ребята ведь спрашивают. — Нет, этого тебе не понять. Это надо жизнь прожить. — Живу… — И живи. Ты человек хороший. Ребята тебя уважают… — И опять после паузы: — А у меня домашняя есть… Высший сорт… А? — За что же они уважают, когда я ничего сказать не могу? — Да это они без тебя разберутся. Ты их произведениям всяким учи, стихам, в город их в театр свози… Ну что, по маленькой?.. Несговорчивый ты какой… Он мне очень симпатичен, этот Абношкин. Как это раньше я мимо проходил? Почему не бывал в этой избе, не сидел на этом красном табурете? — Гости идут, — хрипит он. — Теперь не миновать разговеться. Кто-то скрипит дверью, идет через сени. — Да, — говорит Абношкин, — заходи… Я думал, мужик идет… Мать Веры, слегка кивнув мне, подплывает к столу. — Ваших нету, председатель? — низким голосом, по-цыгански спрашивает она. — Нету, да? Жаль. Хотела кое-чего из посуды взять. — Голос ее становится вкрадчивее и тише: — Кажется, Верку сватать приехали. Не пойму что-то… — Она смотрит на меня пристально. Глаза у нее такие же, как у дочери. Только Вера смотрит вниз… Да, вниз… — Событие, — говорю я спокойно. — Дождалась, — как-то слишком громко говорит Абношкин. — А Верка-то нарядилась? — Нарядилась, нарядилась, — смеется мать и смотрит на меня. — А Шулейкин, дружок твой, пришел? — Пришел, пришел, а как же, — говорит мать. — Может, и ты зайдешь поглядишь. Да у тебя самого гости. — Ты бери из посуды сама чего, — говорит Абношкин. — У меня гость. — А вы идите, — говорю я. — А я по своим делам пойду. — Посидим, посидим, — хрипит он, — и без нас справятся… Всё происходит мгновенно: тарелки гремят, дверь хлопает… Событие! Разве меня это касается?.. Но почему кто-то другой?.. Да разве меня это касается?.. Я же не влюблен… Ах, просто странно: почему кто-то другой!.. Да разве меня это касается?.. Надо мною же смеяться будут там, в Москве… А может, пойти туда и спокойно, как Печорин: «Вера, я пришел за тобой…» — Что-то она темнит, — хрипит Абношкин, — какие еще сваты? Она женщина железная. На порог-то пускает не каждого. Того и гляди ухватом сработает. Темнит… И слуху такого раньше не было. …И вот я говорю это. В комнате молчание. Гости смотрят на меня с ужасом. Мать Веры с грохотом отодвигает стул и выходит из комнаты прочь. А Вера вдруг, такая тоненькая, в черном платье с широким вырезом, и высокая, зажмурившись, словно слепая, шаря руками, идет в мою сторону. Плавно идет, едва касаясь пола носками туфель. — Нет! — кричит главный сват. Но она идет, идет. Я кладу ей на плечо руку. — Что же это такое?! — кричат гости. — Пойдем отсюда, — говорит она сухими губами. И плечо ее горячее… — Ты всё обдумала, Вера? Она уводит меня из избы. И там, на улице, обняв меня, прижавшись всем телом, с благодарностью: — Хочешь, я тебе правду скажу? — Ну… — Я знала, что ты придешь… Хоть и говорили все, что не ровня я тебе, чтоб не ждала… — Чепуха это, не ровня!.. …Никто меня не ждет. Может быть, ее уже сосватали?.. Да разве меня это касается?.. Может быть, она и правда ждет меня?.. Никто меня не ждет… Всё идет своим чередом. Спокойно. Ничего непредвиденного не произойдет. Я буду ночевать в своей келье как миленький… Да… — Темнит она что-то, — хрипит Абношкин, — ну да, темнит… — он вдруг тяжело встает, и лампа начинает покачиваться. — Верка-то с моими в Козельск на базар поехала!.. Ах ты, паралик тебя расшиби! Я ж говорю, темнит. — А отца у нее нету, — слишком радостно говорю я. Он садится на свое место. Долго молчит. С трудом дышит. Большая его грудь с клокотанием вздымается и оседает. — Отец ее до войны в райкоме работал. Вредителем оказался… Видишь как… — А Шулейкин, значит, тут как тут? — Он от нее не отступился. Вот как. Не отступился. Понимаешь, как оно… Помогает ей. Верке — тоже. В войну помогал… — А говорят, он… — Да это все говорят! — хрипит он яростно. Он снова встает и начинает тяжело, как медведь, ходить по избе: — Тяжело мне, черт! Будто воды в меня налили. Неладное с ним что-то. — Ты видал осенью, какие луга у нас? — вдруг спрашивает он. — Видал, травки сколько? — Видал, — говорю я. — Ага… А скот с голоду ложится… Ну? — Ну?.. — А к Семеновым нынче зашел, а ребятишки кисель картофельный хлебают. Из крахмала. А я зашел и говорю: давайте, отец и мать, на работу. Что это вы, мол, расселись, а? — Да? — А с Васькой Семеновым мы вот здесь в партизанах ходили. Вот на этом самом месте… И по Смоленщине… — А вы бы плюнули на это… Поехали бы полечились. — Ишь ты, — хрипит он. — Это ты можешь плюнуть, а мне нельзя. Это же мое всё кругом. А? Лампа отчаянно борется с темнотой. Она как маленький стеклянный донкихотик. Разве ей справиться? Абношкин подходит к полке, отодвигает марлевую занавесочку: — Ну что, по маленькой? — Нет, спасибо… Жаль его обижать, да неудобно как-то сейчас пить. — Ребята затеяли столбы ставить, свет проводить, — говорит он. — Слышал, — говорю я. — Столбы я дам, — хрипит он. — И ты будешь? — Буду, — говорю я. Он мне кажется очень большим, этот председатель. Он до конца не раскрылся. Он велик, как вся Васильевка. Но что-то с ним неладное происходит. Это я вижу по его глазам. — Вы песни любите? — Было, было, а как же, — хрипит он. — Самый заводила был. Мне хочется погладить его по щеке. Хочется посентиментальничать. Но я креплюсь. И воспоминания собственные делают меня (на один час хотя бы) суровее и строже. Я был солдатом. Я воевал. Я!.. Я многое успел уже попробовать. И он воевал… Мне хочется говорить с хрипотцой, встать перед ним с распахнутым воротом, сказать: «Вот так, брат Иван…» — и, попрощавшись, выйти и услышать вслед калужское «до свиданьица», теплое, как парное молоко. |