Онлайн книга «Тридцатая любовь Марины »
|
“Было ли это? – подумала Марина, вглядываясь в черную глазницу Веркиного окна. – Там, наверно, грязь, тьма и мокрая штукатурка. Вот и все…” Темный нелюдимый Варсонофьевский распахнулся перед ней угрюмым тоннелем. “Как в «Книге мертвых», – горько усмехнулась Марина. – Черный тоннель. Только белой точки впереди не видно. Нет ее, белой точки…” Ни одного окна не горело в переулке. Расширяющийся КГБ с постепенной настойчивостью захватывал центр, выселяя людей, снося и перестраивая дома. КГБ. Эти три сплавленные воедино жесткие согласные всегда вызывали у Марины приступ бессильной ярости, гнева, омерзения. Но сейчас ничего не колыхнулось в ее скованной ознобом душе. – КГБ… – тихо произнесла она, и слово бесследно растаяло в сыром воздухе. Не все ли равно, кто виноват в смерти переулка – КГБ, всемирный потоп или чума?.. – Все равно, – еще тише ответила Марина, двигаясь как сомнамбула. Мертвый переулок медленно втягивал ее в себя – оцепеневшую, молчаливую, с трудом передвигающую ноги. Какая тишина стояла в этом тоннеле! Мертвая тишина. Словно и не было громкоголосой многолюдной Москвы с тысячами машин, с миллионами человеческих лиц… Арка. Арка ее двора. Оказывается, какая она низкая, грязная, темная. Никогда Марина не замечала ее, быстро проплывающую над головой. Как глухо звучат в ней шаги. Остатки грязного снега, смерзшийся, потрескивающий под каблуками лед, тусклый свет: во дворе горят несколько окон. Марина медленно вошла в тесный каменный мешок и остановилась посередине. Ее двор. Несколько минут она стояла неподвижно, вслушиваясь в темную тишину. Здесь не изменилось ничего. Все тот же асфальт, все те же грязные стены и грязные окна. Она повернулась. Ее окно светилось мутно-желтым. Там жили какие-то люди, неизвестные ей. Форточка была полуоткрыта, слышались слабые голоса… Окно. Как оно светится! Как черен и строг крест переплета! Они остались прежними – свет, окно, форточка, их не тронуло ни время, ни КГБ. Слезы подступили к глазам, Марина сильнее сжала свои локти. Ей казалось, что вот-вот кто-то подойдет к окну, да и не кто-то, а бабушка или, может, – Марина? Та самая Марина – пятнадцатилетняя, в белом платье, с подвитыми, разбросанными по плечам волосами. Но никто не подходил. Никто… Окно стало расплываться желтым пятном, теплая слеза скользнула по щеке Марины. “Боже мой. Неужели это все было? И белое платье, и лента в волосах, и музыка?” – Неужели? – всхлипывая, спросила она у безнадежно молчащего двора. Шепот растаял в темноте, тишина стала еще глуше и многозначительней. Теплые слезы катились по щекам Марины… Утро, утро начинается с рассвета. Здравствуй, здравствуй, необъятная страна… Марина приподняла голову с подушки, ища глазами часы. Часы не обнаружили себя привычным серебристым циферблатом, зато кремовый телефон зазвонил, как звонят утром все телефоны – противными, душераздирающими трелями обезумевшего милиционера. – Але… – тихо выдохнула Марина, ложась с трубкой на подушку, но короткая прибаутка, пробормоченная со знакомым львиным подрыкиванием, заставила ее подпрыгнуть: – Хуй и писда ыграли в косла, хуй споткнулс и в писду воткнулс! – Тони… Господи, Тони! – Марина, привет! – расхохоталась трубка, и Марина почувствовала на щеке густые пшеничные усы. – Тони, милый, где ты?! – В России, Мэри! Вчера прылетел. Как дела? – Да хорошо, хорошо. Ты надолго? – Нет, на три дня. – Ой, как мало… – Ничего. Ты дома? – Да, да. Ты один? – Нет, с группой. – С какой группой? – Туристической! – по-солдатски рявкнул Тони и засмеялся. – Невероятно… Слушай, Тонька, приезжай ко мне! – Не могу, Маринучка. – Почему? – Веду своих в Крэмл. – В Кремль? Чего там смотреть? Ментов, что ли? – Не знаю. Чего-нибудь. Мне все равно… Может, мы потом обедать вместе? – Давай. А где? – Метрополь? ЦДЛ? А может, в нашем? – Да ну. Давай где-нибудь подальше. – У Сережи? – Он сидит полгода уже, твой Сережа. – Как? – Так. За фарцу иконами. Но это неважно, все равно поехали туда. – О'kay. Я за тобой заеду. Около двух. – Жду, милый. В два они уже сидели за квадратным ореховым столиком, ожидая возвращения проворного официанта. Тони курил, не переставая улыбаться. Марина, оперевшись локтями о стол, а подбородком – о сцепленные пальцы, смотрела на него. Тони. Тоничка. Тонька. Все такой же: пшеничные – ежиком – волосы, брови, усы. Шведская оптика в пол-лица, курносый нос. Светло-серый костюм, темно-серый галстук с голубым зигзагом. – Ну, как же ты поживаешь, Тонька-перетонька? – Нормально. А ты? Марина вздохнула, вытянула из квадратной коробки сигарету, и тут же перед глазами вспыхнул огонек. – Мерси. Я вроде тоже ничего. – Ты какая-то грустная. Почему? – Не знаю. Это неважно. Ну ее к черту, эту грусть. – Правильно. Официант принес водку, черную икру, масло, горячие, белые от муки калачи и салат “Столичный”. – Отлично, – Тони подхватил запотевший графинчик, разлил. – Мэри, я хочу выпить за… Но Марина, порывисто протянув свою узкую руку, коснулась его пальцев, подняла свою рюмку: – Милый, милый Тони. Знаешь… как бы тебе это объяснить… в общем… Ну их всех на хуй! Пусть цветет все хорошее. А все плохое катится в пизду. Гори вся грусть-хуйня синим пламенем! Тони восхищенно качнул головой, чокнулся, оттопырив мизинец: – Браво! Давно не слышал такого! Марина опрокинула рюмку и тут же поняла, что сегодня сможет безболезненно выпить литр этой обжигающей прекрасной жидкости. – Прелесть… – пробормотала она, отломила дужку калача, намазала маслом, потом икрой. Тони принялся за салат. Забытые сигареты дымились в пепельнице, обрастая пеплом. – А почему ты всего на три дня? – спросила она, с жадностью уничтожая блестящий икрой хлеб. – Так получилось. Я же теперь не фирмач, а учитель русского языка. |