Онлайн книга «Тридцатая любовь Марины »
|
В полузашторенных окнах уже сгущался вечерний воздух, музыканты настраивали электрогитары, ресторан постепенно заполнялся публикой. Официант унес тарелки с осетровыми останками и вернулся с двумя розетками орехового мороженого. – О, отлично, – Тони потянулся к мороженому. – Это русская Сибир… Глаза его плавали, не фокусируясь ни на чем, он замедленно моргал, еле шевеля побелевшими губами. – Тони, милый, ведь ты же в жопу пьяный, – Марина взяла его за безвольную мягкую руку. – Может, тебе плохо? – Нет, чьто ты… я… я… – он отшатнулся назад. – I'm sort of shit-faced. Он потянул к себе мороженое и опрокинул розетку. Подтаявшие шарики красиво легли на сероватую скатерть. – Дурачок, ты же лыка не вяжешь. – I'm fine… fine… – Тонька, слушай, давай расплатись, и пошли отсюда. Тебе воздухом подышать надо… – Run rabbit, ran rabbit, run, run, ran…. – Пошли, пошли… Марина подошла к нему. – Где у тебя бумажник? – My wallet? It's up my ass… – Да, да. – А… вот… вот… Приподнявшись, он вытащил из пиджака бумажник, покачиваясь, поднес его к лицу: – That's the fucking wallet… Официант стоял рядом, косясь на опрокинутую розетку. – Посчитайте нам, пожалуйста, – пробормотала Марина, помогая Тони отделить чеки и доллары от рублей. – Тридцать пять рублей восемьдесят шесть копеек, – буркнул персонаж, Марина сунула ему деньги и повела Тони к выходу. Он шел, качаясь из стороны в сторону, свободная рука безвольно загребала прокуренный, пропахший жратвой воздух: – Нет… Марина… ти должен… должен мне гаварить… You ever fuck a dog? Никогда? А? – Пойдем, пойдем, алкаш, – смеялась Марина, подводя его к гардеробу. – Где номерки? – Ф писде на ферхней полке! – выкрикнул Тони, откидываясь на стойку и глупо смеясь. Седой морщинистый старичок за стойкой смотрел на них с нескрываемым любопытством. – Давай, давай… где они у тебя… – Марина полезла к нему в карманы, но Тони вдруг обнял ее и стал валить на стойку, дыша в ухо еще не перегоревшей водкой: – Fuck me… Отталкивая его, Марина выудила наконец номерки, протянула ухмыляющемуся старичку. Тот быстро отыскал одежду, проворно выбежал из-за стойки, одел Марину и принялся ловить Тони его светло-коричневым плащом. Заметив, что сзади кто-то суетится, Тони покорно отдал руки. Пройдя сквозь стеклянные двери, они вышли на улицу, и Марина с наслаждением втянула вечерний воздух. Ее тоже шатало, залитый огнями город плясал перед глазами. – Wait a sec… – пробормотал Тони и ломанулся в обледенелые кусты, чтобы оставить на рыхлом снегу икру, салат “Столичный”, уху, осетрину и водку, конечно же – русскую водку… Они сидели рядом на холодной скамейке, Марина курила, Тони, растирая пылающее лицо затвердевшим к вечеру снегом, приходил в себя. Рядом темнели стволы молодых лип, впереди сиял огнями Комсомольский проспект. – Ку-ку… – пробормотал Тони и сонно рассмеялся. – Не помню, когда я так пить. Отлично… Он стряхнул снег с колен и зябко передернулся: – It's fucking cold out… – Тогда пошли отсюда. А то я тоже жопу отморозила. – Давай немного посидим. У меня голова… так… танцует… Она улыбнулась, потрепала его по плечу: – Привыкай к русской пьянке. И озорно пихнула его: – А может, еще пойдем вмажем, а? Он дернулся, поднимая ладони: – Ради Бога… ой, я слишат не могу… ой… – А чего – пошли, Тоничка, – продолжала хулиганить Марина. – Возьмем бутылочку, за уголком раздавим, кильками закусим. – Ой! Не надо… кошмар… – Не хочешь? – Страшно… как так русские могут… это же ненормально… – Что ненормально? – Ну… пить так. Как свинья. – Между прочим, на свинью сейчас ты больше похож. – Я не о себе. Вообще. Вы очень пьяная нация. – Ну и что? – Ничего. Плохо… – он с трудом приподнялся, оперевшись о спинку скамейки. – Ой… танцует… очень плохо… – Что – плохо? – Вообще. Все. Все у вас плохо. И дома. И жизнь. Ой… тут очень плохо… – А чего ж ты тогда сюда приехал? – проговорила Марина, чувствуя в себе растущее раздражение. – Так… просто так… – бормотал Тони, с трудом дыша. – Так значит, у нас все плохо, а у вас все хорошо? – У нас лучше… у нас демократия… и так не пьют… – У вас демократия? – Марина встала, брезгливо разглядывая его – распахнутого, красномордого, пахнущего водкой и блевотиной. – У нас демократия… – пробормотал Тони, силясь застегнуть плащ. – Ну и пошел в пизду со своей демократией! – выкрикнула Марина ему в лицо. – Мудило американское! Вы кроме железяк своих ебаных да кока-колы ни хуя не знаете, а туда же – лезут нас учить! Демокрааатия! Тони попятился. Марину трясло от гнева, боли и внезапно нахлынувших слез: – Демократия! Да вы, бля, хуже дикарей, у вас кто такой Толстой, никто не знает! Вы в своем ебаном комфорте погрязли и ни хуя знать не хотите! А у нас последний алкаш лучше вашего сенатора сраного! Только доллары на уме, да бабы, да машины! Говнюки ебаные! Тут люди жизнь за духовное кладут, Сахаров вон заживо умирает, а он мне про демократию, свинья, фирмач хуев! Приехал икру нашу жрать, которую у наших детей отняли! Пиздюк сраный! Вернется, слайды будет показывать своим говнюкам – вот она, дикая Россия, полюбуйтесь, ребята, а теперь выпьем виски и поедем в Голден-Гейт-парк! Говно ты, говно ебаное! Рыдая, она размахнулась и ударила Тони кулаком по лицу. Он попятился и сел на снег, очки полетели в сторону. Марина повернулась и, всхлипывая, побежала прочь. Тони остался беззвучно сидеть на снегу. Она бежала, хрустя ледком, растрепанные волосы бились по ветру: – Гад какой… Комсомольский распахнулся перед ней, и, словно во сне, облитая желтым светом фонарей, выплыла, засияв золотыми маковками, игрушечная Хамовническая церковь святого Николая, в которую ходил седобородый Лев Николаевич, крестясь тяжелой белой рукой. – Господи… – Марина бессильно опустилась на колени. |