Онлайн книга «День открытых обложек»
И редкие посиделки втроем‚ в темноте‚ на низкой тахте‚ за бесконечной сигаретой. Беба-давалка‚ душная ее подруга, Фима-остолоп да она‚ сникшая и утихшая; можно не притворяться‚ краситься-наряжаться‚ показывать себя в соблазнительном виде – для Фимы сойдет и так. Сидят‚ накуриваются до одури‚ кофе попьют‚ песни споют втроем, жалобно‚ по-бабьи: «Милой Шура‚ я твоя‚ куда хошь девай меня...»‚ потом Фима их пожалеет на той же тахте. – Муж меня по лотерее выиграл. Мог взять деньгами‚ мог меня. На деньги проценты нарастают, а жена стареет. Сначала они покупали белье. Груды постельного белья, с полок валилось. Садились рядком‚ дружно перекладывали‚ пересчитывали: было захватывающе интересно. Бежали в магазин‚ подкупали еще, пересчитывали заново всем на умиление. – Чем плохо, – скажет Беба‚ ненужная ее подруга. – Были бы деньги‚ – скажет Фима-остолоп. Ночью она очнулась. Открыла глаза. Захотелось дарить подарки: первый признак надвигающейся влюбленности. Лежал за спиной супруг и повелитель‚ трудолюбиво закладывал семейное благополучие‚ засыпая‚ вскидывался озабоченно: «Наволочек подкупить...», – Господи‚ хоть бы не тронул! Принимать нелюбимого – это грех, самый страшный грех. – Грех одной спать‚ – скажет Беба-давалка. – Греха вообще нет‚ – скажет Фима-остолоп. Достает кружевной платочек. Всхлипывает. – Он объявится однажды, удача невозможная. Яблоками вокруг запахнет. Антоновкой. «Нам предстоит долгое знакомство. Может, на все годы». И еще: «Я приснюсь тебе в ночь перед возвращением. Жди». И я жду. – Себе-то не ври‚ – скажет Беба. – Кому тогда врать? – скажет Фима. Время пересчитывать постельное белье. Она отправится завтра на кладбище‚ подберет камень с портретом и будет поминать ушедшего, который обещал присниться. Ее подловят родные покойника‚ пораженные обилием цветов‚ усмотрят намек‚ укоризну‚ их прежнюю интимную связь‚ пригрозят и поскандалят. Поменяет место, страницу, а то и сюжет. С новым именем на плите, без которого не пробыть. И проживет долго‚ невозможно долго‚ похоронит этого‚ который домогался ее ночами‚ станет ухаживать теперь за двумя‚ и всё сольется‚ перепутается – не разберешь, с кем годы провела. – Сука ты‚ – скажет Беба. – Все вы хороши‚ – скажет Фима. И пожалеет обеих на скрипучей тахте. В беседу вступает автор… …который не может допустить, чтобы обходились без его участия. – Теперь мама Кира. Теперь она. – Не ем ничего, – сокрушается мама Кира, оглаживая крутобокие прелести. – Чашечка кофе, лепесток сыра на завтрак: разносит на дрожжах. Глаза у мамы голубеют в минуты утех и зеленеют от приступов гнева, сужаясь по-кошачьи. Мама вздыхает перед зеркалом: куда подевалась девушка Кира, тоненький стебелек, озорная непоседа, которой не коснулся обольститель, не оросил ее недра? Раздобрела от устойчивого семейного быта, отпустила себя – теперь не догнать. В Лувре, в зале Рубенса, разлеглись на полотнах щедротелые, пышногрудые мамы Киры. – Туда не пойдем, – сказала мама. – Я пойду, – заупрямился папа. – Туда и надолго. – Не смотри по сторонам. Зажмурься. Но он смотрел. Даже останавливался с видом знатока, смакуя подробности. – Ты лучше, – сказал без обмана, но похвала ее не порадовала. Подруги, умудренные опытом, нашептывают: – Мучить себя? Какой-то диетой? У тебя семья, слава Богу, ешь-пей, погуливай, когда доведется. Мама Кира пребывает в сомнениях. На маму заглядываются состоятельные клиенты, которых притягивает пышный ее бюст, вяжущее дуновение духов густо-обманного, будуарного колера, влекущее к обострению эмоций. Клиенты склоняются к окошку в банке, намекают ненавязчиво, и, говоря откровенно, было у мамы приключение, отчего не быть? В гостинице. После работы. На двуспальном ложе. С поклонником, которому под пятьдесят. Опасение глушило желания. Любопытство пересиливало боязнь. Шампанское исходило пузырьками нетерпения. Мама была хороша в свои затридцать, голубели ее глаза, да и поклонник не оплошал, разносторонне умелый, оставив на теле волнующие прикосновения. Подруги всё видят, обо всем наслышаны. – Что-то ты застоялась, – выговаривают с укоризной, завидуя ее бюсту, способному выкормить дюжину ребятишек, мужскому к ней интересу, но мама Кира опасается необратимых поступков, которые приведут к разладу в семье, на уговоры клиентов больше не поддается. Отвечает, сладко потягиваясь, блузка трещит на могучей груди: – Полчаса развлечений – и развод? Нет уж, увольте… Снова следить за весом, спадать с тела, искать дурака, чтобы выйти замуж? Хватит одного раза… Призыв из куста. Вполпьяна. Одеколонному политесу обученный. – Безволокитно. И так и дальше. Под приличествующие возрасту безумства. Сёма Воробейчик, бывший парикмахер, избегающий красоток, отягощенных девственностью, – хлопот не оберешься. – Садись давай. Погрейся у костерка. – Да я из недописанного. Из неопубликованного. Дополняет – с невоздержанным сластолюбием: – Упаковываем. Без возражений. Не барышни – парфюм. «Белая сирень». «Магнолия». «Утро родины». Органы зрения обслужены, обслуживаем органы осязания. – Сёма‚ – говорят назидательно. – Поверь нам, прошедшим редакторов, корректоров и типографские станки. Поклонение плоти ведет к язычеству. – Понимали бы‚ – отвечает Сёма. – Прикосновение рук – прикосновением души. В чем-то он прав. – Чем ты их берешь, Воробейчик? – вопрошают от костра завистники, не преуспевшие в соприкосновениях с противоположным полом. – Обнародуй секрет. – Молю при знакомстве: будь моей последней. Самой последней, краса белотелая. Они и западают. Разговоры огорожены словами… …молчания беспредельны, на все стороны, по всем ветрам и созвездиям, хоть руки раскидывай, но простора недостает от вселенского окаянства. Темнота обступает плотно. Озеро таится за бараком. Луна не объявилась, и мрак – кустов не углядеть. Смотрят на огонь. Задумываются о своем. Притулилась у костра безмужняя Тося. Лик грустный. Лоб чистый. Морщинки редкие. Плечи под шалью зябнут. Тихая, безответная Тося с вопрошающими глазами, доля которой скучная, без ласки, медузой истаивать на припеке, плоть не оставляя на песке. |