Книга Унция или Драгоценное Ничто, страница 59 – Андрей Морсин

– Какую глупость, папа? – личико Септимы было серьёзным.

– Любую, милая, любую, – Гракх погладил её по голове. – О, детки, вам кажется, этот мир огромен, а на самом деле он весь с грецкий орех, весь тут – на ваших ладонях, в мошке над лампой. Ткнешь его пальчиком, а с другого бока – выпуклость. А мы думаем, раз он так велик, то и не услышит нас, обойдёт вниманием, и заговаривать с ним толку нет. Но, мир всё слышит и всё видит, каждый наш шаг, каждую нашу мысль! Если вы дружны с собой, значит вы и с ним дружны. Если думаете о хорошем, и он радуется и, узнав вас, какие вы есть, никогда не подведёт, не бросит в беде – лишь будьте искренни, умейте слушать. Ясно, доченьки? Только не отвечайте хором, просто кивните!

Сёстры молча качнули головами.

– И не заблуждайтесь, – Гракх посмотрел в окно, – думая, что эти облака, это солнце вдали, этот ветер, этот океан, что они глухи и слепы. И песок на берегу, и камни – всё живое. Говорите с ветром, с океаном, с дорогой, с деревьями вдоль неё, как если бы вы говорили со мной. Мир – ваш настоящий, единственный друг, который, когда меня не будет, всегда выслушает, никогда не перебьёт, – он зашагал по комнате, дирижируя своей речи. – Если вы говорите от чистого сердца, и он сделает так, чтобы вам было счастье. А у счастья тоже свой голос, и вы его узнаете, просто умейте слушать, дети.

– А что это за голос? – Секунда комкала в кулачке сырой платочек.

– О, его ни с чем не перепутаешь, – старик посмотрел на жену. – Как запоёт в сердце Птица, значит, вот оно – счастье! Но вернётся ли теперь к нам…

Он умолк, и на кухне вновь воцарилась печальная тишина.

Септима уселась на табурет отца:

– А если мышка прошуршит или дождик, это мир о чём хочет сказать?

– Сестра, ну что ты сейчас о мышке! – одёрнула её Кварта.

– А что? – девочка подняла подбородок. – Папа не просто так говорит, он нас учит, и вот у меня возник вопрос.

– Мышка или дождик? – Гракх стал вспоминать, о чём говорил. – Ну, вероятно, мир говорит вам о тщетности намерения.

– А что такое «тщетность намерения», папочка? – Септима двинула плечиком, скидывая ладонь сестры.

– Тщетность намерения, – Амма, в отличие от Гракха, не выглядела подавленной. – Это старания некоторых наших чад ввести взрослых в заблуждение.

– Теперь ясно, – Септима подняла взгляд на Кварту. – А я уже подумала, это поползновения кое-кого найти себе принца в порту!

Кварта дала ей подзатыльник:

– У-у, бесстыдница! Как ты можешь острить в такой момент?

– В какой такой? – Септима смотрела с вызовом.

– Твой брат, – старшая сестра запнулась. – Может, он… а ты…

– С моим братом всё в порядке, – девочка вскочила с места. – Он скоро вернётся. Мне об этом сказал мир! – она пулей вылетела с кухни.

– Септима права, доченьки, – Амма улыбнулась. – Я слышу то же самое.

– Да, да, – покачал головой Гракх. – Нам остаётся только надеяться, что мир не даст Октавиана в обиду этой чёрной прорве. Ведь он добрый человек, к тому же только учится. Кстати, и нам с вами, детки, придётся позаниматься, – добавил серьёзным тоном.

– Чем, папа? – спросила Квинта.

– Провести репетицию хора.

– Ты хотел сказать – ора, – поправила Секста.

– Только не в нашем квартале, – Кварта посмотрела на сестёр.

– Да, уйдём подальше от людей, – кивнула Квинта.

– Но не слишком далеко от порта, – заметила Прима.

– Точно, – поддержала её Секунда.

– А я думаю, лучше петь в горах, – Секста краем глаза наблюдала за старшими сёстрами. – Там такое эхо!

– Пойдём на дикий пляж, – заключила Терция. – В горах может случиться обвал, а на пляже мы только поднимем волну.

«О-октавиа-а-а-ан!» – казалось, голос звучит со дна чудесного моря, где можно открывать рот и не захлёбываться, только слова расплываются и пенятся по краям. – «Октавиан!» – раздалось ближе и яснее, и пятно перед глазами обрело черты знакомого лица.

– Ай…ода, – он всмотрелся в золотистые блёстки её глаз. – Это ты?

– А здесь кроме нас никого нет, – она вздохнула с облегчением. – Думала, ты собрался выпить весь океан!

Октавиан сел, с удивлением оглядывая голый островок и одинокую пальму, тихо шелестевшую над их головами:

– А где же озеро, лес? Куда делись поле, холм, амфитеатр?! – воскликнул разочарованно.

– Амфитеатр? – Айода не сводила с друга глаз.

Словно о чём-то вспомнив, он бросился к воде и некоторое время ловил зыбкое отражение, потом вернулся под пальму, сел рядом с ней.

– Невероятно, ведь всё было, как наяву! Там, на корабле, я думал, мы поплывём вместе, но словно кто-то бросил меня в воду, – зачерпнул пригоршню песка. – Уже решил, стану рыбой или морской звездой…

– И что же было дальше? – она придвинулась.

– А потом появился голос, похожий на твой, такой невесомый, и вытолкнул меня на поверхность, но уже совсем другой воды…

– Другой?

Он задумался, глядя в волны прибоя:

– Это было удивительное и странное место. Вода там мерцала, как живая, только своего отражения я найти не мог. А когда осмотрелся, понял, что всё это уже видел. И знаешь, где?

– Где? – медные ресницы дрогнули.

– В твоей Песне! И страх за тебя сразу прошёл – тот голос будто всё мне объяснил. И когда цветы и деревья стали звать меня по имени, я не удивился. Странно только, как они говорили: «ваше высочество Октавиан» и «наш светлый принц Октавиан». Ну какой я принц?

– Вообще, цветам и деревьям лучше знать, ведь они смотрят на тебя со стороны, – девочка упёрла локти в колени. – И это совсем не та сторона, к которой ты привык.

Октавиан поднял голову к небу, где сквозь редкие листья пальмы светилась бледная предвечерняя луна.

– Меня разбудили их голоса, – он отряхнул ладони, встал, – звали так нежно и печально, просили спешить, твердили, что нужна помощь, что меня ждут. И я с первых слов понял, что всё так и есть, и надо сейчас же бежать, куда они зовут. Я это понял ещё и потому, что появилась такая… лишняя нотка!

– Лишняя?

– Ну да, не из твоей Песни. И я сделал, как они просили, поспешил. И ветви сами отгибались, пропуская меня, и трава стелилась, указывая путь, но, веришь, – он посмотрел на девочку, – я и сам хорошо знал, куда мне идти. Знал, что за лесом будет поле, за полем – холм, а на холме амфитеатр. И пока я бежал, цветы всё называли меня «долгожданным» и «светлым». Они говорили со мной так, будто давно меня знали и всегда ждали. И я вдруг понял, что всё так и есть, и я – через это поле, через это холм – связан с чем-то ещё – огромным, прекрасным, радостным! Я понял, что меня правда ждут, на меня надеются, и от того, как я поступлю, будет зависеть многое.