Наскоро умывшись, я принимаюсь разбирать сумку, переданную
Домиником накануне. Милый-милый Доминик, он отнесся к моему поручению слишком
серьезно, слишком ответственно:
– две пары джинсов (одна точно никогда мне не
принадлежала);
– четыре футболки, включая «Born to be free»;
– белье (в отдельном пакете);
– детские радости – бусинки, перья, монетки,
курительная трубка – привет от Ясина (в отдельном пакете);
– portative (господи ты боже мой!);
– косметичка, единственная память о Питере;
– ветровка (судя по размеру, она больше подошла бы
самому Доминику);
– бежевый свитер с горлом;
– синий без горла, но с Рудольфом, предводителем оленей
Санта-Клауса (впервые вижу!).
Куда ты собираешься спровадить меня, Доминик?.. В Лапландию?
Закончив осмотр внутренностей сумки, я перехожу к внешним
карманам: солнцезащитные очки, универсальный ключ из рыбьего брюха (ключ, ключ,
ключ!) и конверт. С жирным пятном в левом нижнем углу, я уже успела забыть о
его существовании. Изначально в нем лежало кольцо, оно лежит и сейчас. А к кольцу
прибавился еще один конверт, сложенный вдвое. О его существовании я помню очень
хорошо: пять бумажек по сто евро и визитка, информирующая о том, что ALEX
GRINBLAT, advice-giver, готов принять меня в Старом Свете в любое удобное для
меня время.
И деньги, и визитка – на месте.
Не только мило со стороны Доминика, но и благородно.
Вот только куда ты собираешься спровадить меня, Доминик?..
Тем более что оба моих паспорта под арестом. А больше не
осталось ничего, что могло бы подтвердить факт существования Сашa Вяземски.
Лучше не думать об этом. Лучше отрешиться от всего, и от
Алекса, и от неприятностей с Фрэнки, – я достаточно поломала себе голову
над этим, самое время взять тайм-аут. Немного успокоенная, я выскальзываю из комнаты.
Никаких инструкций насчет «сиди смирнехонько и никуда не высовывайся» я не
получала, так почему бы не воспользоваться этим и немного не поразмять ноги? А
заодно и посмотреть на доблестный кооператив при свете дня.
Я повторяю тот же путь, который мы с Сальмой прошли накануне
вечером – вдоль стены с множеством дверей (они по-прежнему плотно прикрыты), с
одним поворотом налево и двумя – направо, узкие проходы накрыты тростником, так
же, как и навес в центральном дворе; солнце пробивается сквозь тростник – все
очень живописно. Интересно, кем на самом деле был европеец, беглец,
скрывавшийся здесь за год до меня?
Другом Фанни Ардан.
Еще не видя двора, я уже слышу его: приглушенные женские
голоса ведут беседу на арабском, в разговор то и дело вплетаются ритмичное
постукивание и еще один, незнакомый мне звук – как будто несколько камней
трутся друг о друга.
Их восемь – женщин, сидящих под навесом, в окружении больших
и маленьких плетеных корзин. Четверо колют мелкие продолговатые орехи аргано
хорошо отполированными гладышами, еще четверо – перетирают ядра на некоем
подобии маленьких жерновов: именно от них исходил удививший меня звук. Густая
вязкая жидкость стекает с жерновов в мятые алюминиевые тазы. Неужели в этом
примитивном, однообразном, вытащенном прямиком из каменного века процессе и
заключается тайна переработки орехов в масло? Если бы я оказалась на месте
одной из этих женщин, то сошла бы с ума через пятнадцать минут. А то и раньше.
Бедная Сальма, ее мечты о Касабланке вполне оправданны.
Но как раз Сальмы среди тружениц кооператива нет, ах, да,
она – техник и наверняка выполняет другую, более квалифицированную работу.
Включающую молитвы за ниспослание многих лет беглецам и Уме Турман.
Сальма появляется позже, в сопровождении Наби.
Я лежу на топчане и бездумно изучаю дырки в глиняном
потолке: направление солнечных лучей изменилось, который сейчас час?
Легкий стук в дверь отвлекает меня от размышлений о времени.
– Да!..
Вслед за Сальмой в комнате появляется Наби. Я привыкла к
почти европейскому стандарту в одежде нашего повара (джинсы, рубаха навыпуск и
тонкая замшевая жилетка) – и потому не сразу узнаю его в длинном национальном
халате и с чалмой на голове. Впрочем, лицо Наби – подвижная физиономия
карманного воришки – ничуть не изменилось.
– Наби!.. – Я рада ему, даже несмотря на
конспиративную чалму.
– Здравствуйте, мадам!
Мы жмем друг другу руки – с симпатией, но без особой
сердечности. Наби просто выполняет распоряжения хозяина, он слишком
сосредоточен на том, чтобы исполнить их, не отступив ни от одного пункта.
– Я привез вкусной еды, мадам.
– Спасибо, Наби. Я не хочу есть.
– Вам нужно набраться сил.
– Я чувствую себя превосходно.
Наби озадачен. Очевидно, мое нежелание есть вступает в
противоречие с первым пунктом инструкции Доминика.
– Ты можешь оставить еду здесь, – на помощь Наби
приходит Сальма. – Мадам обязательно поест. Рано или поздно.
– Ну хорошо, – сдается повар. – Хозяин
сказал, что я должен постричь вас. И сфотографировать, после того как постригу.
– Постричь?
Куда ты собираешься спровадить меня, Доминик?.. Что ты
задумал?
– Постричь, – с готовностью подтверждает
Наби. – Постричь и покрасить.
– В blonde? – Сальма едва не хлопает в ладоши.
– Почему? Совсем не в blonde. Мадам должна стать brune.
Настоящей brune.
Кем-кем, а настоящей безоговорочной брюнеткой за все свои
тридцать лет я еще не была.
– А стрижка? – тут же интересуется Сальма, длина
волос ее обожаемой Умы меняется еще реже, чем цвет.
– Radicale
[19]
. – Наби роется в
большом кожаном мешке, который принес с собой.
– Что значит – радикальная? Что это еще за фокусы,
Наби?
– Так сказал хозяин.
– А фотографии? Зачем тебе мои фотографии?
– Так сказал хозяин.
Наби вовсе не собирается обсуждать с кем бы то ни было (а
тем более – с женщинами) программу действий, утвержденную Домиником; прямо из
мешка на свет божий появляются большое купальное полотенце, старый гребень,
портняжные ножницы, слегка тронутые ржавчиной, и пластмассовая, наглухо
закупоренная банка.
– А я и не знала, что ты еще и парикмахер.
– Я не парикмахер, но то, что нужно сделать, – я
сделаю. Я сам стригу детей, так что постричь мадам не составит труда. А еще мне
нужна вода.
– Вода в кувшине.
