– Надо же какой… – изумилась я.
– А ты думаешь, только мы можем быть мужественными?
– Ничего я не думаю!
Вятич быстро приложил к ожогу какую-то тряпицу.
– Чего это ты о его заде так заботишься?
– Настя, он тоже человек.
– Он не человек, а гад! И я его не убила только потому, что у них женщины. – Я вдруг погрозила Батыю поднятым указательным пальцем: – Но убью, пусть так и знает! Алым, переведи, что еще раз поймаю и убью!
– Настя, боюсь, что теперь он за тобой гоняться будет.
– А до сих пор он что делал?
– Нет, моя дорогая, теперь лично за тобой и с удесятеренной энергией. Берегись.
– Это пусть он меня боится и бережется! – Мой указательный палец нацелился в лицо хана.
Его глаза медленно раскрылись, и на меня дыхнуло такой ненавистью, что чуть не отшатнулась. Но тут же взыграло ретивое, я пользовалась тем, что он меня не понимает, и принялась говорить разные гадости:
– В этот раз тебя, паскуда, спасло только то, что наши женщины в плену, в следующий раз такого не будет. Я сумею тебя поймать и всего, с ног до головы, понимаешь, отсюда досюда, исклепаю клеймами, а потом обваляю в смоле и перьях и голым пущу к твоим же. Да еще и с бантиком на одном месте. Нет, я его вообще отрежу, а бантик прикреплю на том месте, где было.
– Все сказала?
– Вятич, а давай его правда кастрируем?
– Ну ты совсем сдурела. Оставь хана в покое, нам надо его поскорее вернуть, не то хватятся, он и так уже долго отсутствует.
– Алым, переводи. Мы отпускаем его, но чтобы не забыл условие: отпустит женщин и уйдет отсюда по-хорошему – мы не станем никому рассказывать о тавре, а если только хоть одна женщина пострадает, то Гуюк и остальные будут знать, что у хана на заднице тавро, как у лошади. И чье, тоже знать будут. Женщина клеймила хана Батыя!
Конечно, я ерничала, но если уж не убить, то хоть поиздеваться над ним я могла?
– И еще скажи, что если не уберется с Русской земли, я его снова поймаю и тогда уже унижу прилюдно.
Ответом был бешеный взгляд глаз Батыя.
– Ох, Настасья… Всю ненависть Батыя на себя собираешь. А он не так слаб…
– Плевать! – Мне было море по колено.
Сидеть больно, ходить тоже, на коня сесть вообще невозможно, лежать приходилось только на левом боку, чего Батый никогда не делал.
Джихангир вернулся из леса один, объяснив, что с трудом отбился от урусутских духов, погубивших его кебтеулов. Приказал немедленно уходить, оставив все награбленное и женщин тоже.
Никто такого не понимал, но подчинились. Сам Батый был зол до свирепости, мрачен и нелюдим. К себе потребовал шаманку.
Та пришла, жестом выгнала из шатра всех и вдруг предложила:
– Давай я приложу тебе на рану травы.
– Почему ты не предупредила меня?!
– А ты спрашивал, когда пошел в одиночку в лес? Теперь молчи. Сумей скрыть все от других, а рану я тебе залечу…
– Но у них осталась…
– Пусть пока. Ты успеешь забрать, не спеши. Ты правильно приказал уходить и оставить женщин, сейчас своя жизнь дороже.
Приложив к выжженному тавру травы, шаманка усмехнулась:
– Она пометила тебя своим именем.
Хан взъярился.
– Что мне делать сейчас?
– Пока отойди и дай им забрать женщин. А еще раздели тот народ, что живет в этих местах.
– Как это?
– Здесь один народ и два правителя. Один откупился за свой город, помнишь? А второй воюет с урусуткой вместе. И дочь покорного тоже воюет против тебя. Чтобы они не объединились, отправь того, что с тобой, в помощь царевичам на запад. Это сильно ослабит народ и поссорит их между собой. Когда поссорятся, им будет не до урусутки…
Батый смотрел в сморщенное старое лицо шаманки и думал, почему боги дают мудрость только к старости. И далеко не всем.
Последний бой
Конечно, Батый после плена не ушел восвояси и преследовать нас не прекратил. Уходить от его облав становилось все труднее. Нарчатка как могла отвлекала монголов на себя, но у нее дружина еще слабее нашей, против многих тысяч монголов, уже знавших округу, как круп собственной лошади (я подозревала, что нашлось немало помощничков из тех, кто здесь часто ходил с купеческими обозами). Мы могли бы уйти в земли Пургаза и там укрыться, но это было просто нечестно – заманить на мокшанские земли монголов, а самим смыться. Воевать так воевать.
Оставалась одна крепость, в которой можно было укрыться, – Сырня. Там сильный наемный отряд, но это значило подставить под удар и тех, кто сумел избежать гибели в предыдущий приход Батыевого войска. Как ни кинь – всюду клин. И почему я раньше об этом не подумала?
Ситуация хреновенькая… И обратно на Русь не пробиться, Батый перекрыл все возможности уйти к Рязани. Воительница! Стратег! Тактик! Блин, как же можно было вот так увлечься, чтобы поставить в тяжелое положение столько народа?
Я ругала себя на чем свет стоит, а Вятич не мог понять, чего я схожу с ума. Пришлось объяснять. Сотник все выслушал и поинтересовался:
– Хочешь удрать от Батыя?
– Да не удрать хочу, а сделать так, чтобы люди из-за меня не страдали!
– Это как? Ты где видела, чтобы шла война, а люди не страдали? Настасья, прекрати истерику!
Он впервые назвал меня Настасьей, всегда только Настей. Это что-то значило, только вот что?
– Посмотри вокруг, если бы мокша хотели, они бы нас давно выловили и сдали Батыю, как щенков в корзине. Но нас поддерживают, кормят, поят, лошадей перековывают… И Нарчатка тоже поддерживает.
– И что?! Куда нам теперь деваться, в какие еще земли тащить за собой монголов, чтобы и там разорили? Надо было выходить в степь и биться насмерть там! Вятич, может, еще не поздно? Давай отойдем в степь и примем последний бой, а?
Сотник вдруг проворчал что-то вроде «последний бой я тебе гарантирую скоро», но я в этом не сомневалась и сама. И не потому, что у нас была пайцза Батыя, а потому, что нам двоим с ним на Земле не жить, либо он, либо я. Для меня предпочтительней второе, для него первое.
– Знаешь, о чем я сейчас жалею? Нужно было не тавро ему выжигать, а растерзать, как Тузик грелку, и отправить в его ставку, может, испугались бы и ушли?
– Женщины бы погибли.
– А так не погибнут? Мы же мотаем монголов за собой по мокшанским землям, думаешь, здесь не погибнут.
– Ты о чем жалеешь?
– Только о том, что не убила этого гада!
– Хочешь последний бой?
– Хочу. А еще лучше, если я и он, чтоб кто кого.
