Кент побледнел. Не к такому выпаду клинка он готовился. Но он склонился перед королем.
— Прощай, король! Ты показал вполне, что близ тебя нет правды и свободы. — После чего повернулся к Корделии. — Пусть небеса хранят тебя с любовью, дитя прекрасное в речах и мыслях!
[49]
— Резко повернулся к королю спиной — раньше такого он себе никогда не позволял — и вышел из залы, бросив на Регану и Гонерилью лишь краткий взгляд: — Хорошо врете, злобные суки.
Мне хотелось как-то приободрить старого ворчуна, сочинить ему стишок, что ли, но вся зала притихла, и гром дубовой двери, захлопнувшейся за Кентом, раскатился по ней, как предвестье грозы, бушующей на всем белом свете.
— Ну что ж, — молвил я, выкатываясь на середину. — По-моему, все прошло так, как только и можно было рассчитывать.
Явление пятое
Жаль дурака
Кент отправился в изгнанье, Корделию лишили наследства, король раздал всю собственность и власть, но самое главное — отдал мой дом, Белую башню; двух старших сестер оскорбил Кент, герцоги готовы перерезать мне глотку, что ж — не уцелеем, так посмеемся. Королевская преемственность, судя по всему, окажется не очень уместной темой, и я несколько растерялся — как от высокой драмы Лира перейти к балагану или пантомиме. К тому же у комедии на шее жерновом висел Харчок. Размышляя над дальнейшей программой, я пожонглировал яблоками и спел песенку про обезьянок.
Король в последнее время все больше склонялся к язычеству, а вот старшие сестры жаловали Церковь. Глостер и Эдгар чтили римский пантеон, а Корделия — ну, она вообще все это считала горой навоза и полагала, что у Англии должна быть своя церковь, где священниками могут служить и женщины. Затейливо. Итак, похоже, у нас срастается возвышенная комедия религиозной сатиры…
Я метнул яблоки на стол и начал:
— Два Папы дрючат верблюда за мечетью, и тут к ним подваливает сарацин…
— Истинный Папа — только один! — заорал Корнуолл, целая башня злокачественной смегмы.
— Это анекдот, мудила, — рек я в ответ. — Попробуй, блядь, хоть чуточку поверить, а?
В каком-то смысле, он, конечно, прав (хотя верблюду от этого не жарко и не холодно). Последний год у нас только один Папа, и сидит он в священном граде Амстердам. А вот до него полсотни лет Пап было двое — Розничный и Скидочный. После Тринадцатого крестового похода, когда постановили, что во избежание будущих междоусобиц место рождения Иисуса следует каждые четыре года переносить из города в город, святыни утратили свое географическое значение. Внутри Церкви вспыхнула натуральная война цен: места поклонений наперебой предлагали паломникам индульгенции с головокружительными скидками. Теперь не требовалось, чтобы в каком-то месте провозгласили чудо, — любой медвежий угол, по сути, мог объявить себя святыней. И зачастую так и делал. Лурд по-прежнему торговал индульгенционными купонами со святой водой — но какой-нибудь парняга в Тяпкопудинге тоже вполне мог засадить грядку анютиными глазками, стоять рядом и орать: «На этом самом месте Иисус в юности отлил — два пенни и файка с кардиффским чарасом отведут тебя от чистилища, друже, на целую бесконечность».
Вскоре целая гильдия держателей недорогих святынь по всей Европе выдвинула собственного Папу — Вонифатия Умеренно Бесстыжего, Скидочного Папу Пражского. Война цен полыхала. Если голландский Папа предоставлял вам сто лет без чистилища за шиллинг и билет на паром, Скидочный Папа за те же деньги не только отпускал вам грехи на двести лет, но и отправлял домой с бедренной костью мелкого святого и щепкой от Истинного Креста. Розничный Папа на причастии предлагал к Телу Христову беконно-сырный соус, а Скидочный Папа этот маркетинговый ход парировал полуголыми монахинями на Всенощной.
Однако эта конкуренция дошла до критической точки, когда Розничному Папе явилось видение Святого Матфея и сообщило, что верующих больше интересует качество религиозного опыта, а не одно лишь его количество. Вдохновленный таким манером, Розничный Папа передвинул Рождество на июнь, когда погоды для отоваривания куда как менее дерьмовы, а Скидочный Папа, еще не осознав, что правила игры переменились, отреагировал тотальным прощением и спасением от адских мук всех, кто подрочит священнику. Однако без ада не будет страха, а без страха не будет нужды и в Церкви, предоставляющей искупление; более того, у Церкви тогда не останется средств модификации людского поведения. Скидочные верующие стали переметываться целыми стадами — либо в Розничную ветвь Церкви, либо в десяток различных языческих сект. Чего не нажраться до положения риз и не плясать весь Шабат вокруг шеста, если худшее наказание за это — сыпь на причинных да время от времени подлючий нестояк? Папу Вонифатия в первый же Белтейн сожгли в плетеном человеке, и в прах его насрали кошки.
Поэтому да, шуточка про двух Пап была несвоевременна, но ёксель-моксель, у нас тут лихие времена, поэтому я острил себе дальше:
— И вот второй Папа говорит: «Твоя сестра? Я думал, она кошерная».
Никто даже не фыркнул. Корделия закатила глаза и презрительно пукнула губами.
Заморосила жалкая одинокая фанфара, огромные двери распахнулись, и в залу пропедькали
[50]
Француз и Бургунд, сопровождаемые ублюдком Эдмундом.
— Молчать, дурак, — скомандовал Лир, что было совершенно избыточно. — Здрав будь, Бургунд, и ты, Француз, будь здрав.
— Привет тебе, Эдмунд, ятый ублюдок! — молвил я.
Лир меня проигнорировал и мановением руки призвал Француза и Бургунда к себе поближе. Оба они были подтянуты, выше меня, но ростом не высоки; оба южнее тридцатника. У Бургунда волосы темные и черты лица острые, римские. У Француза волос рыжеват, а лик помягче. У каждого по мечу и по кинжалу, но сомневаюсь, что их вытаскивали из ножен разве что по торжественным случаям. Лягушатники, блядь.
— Мой герцог, — произнес Лир, — из двух участников любовной тяжбы к вам первому вопрос: каким приданым готовы удовлетвориться вы?
[51]
— Государь, не больше, чем обещано; а меньше вы не дадите!
[52]
— отвечал ему темноволосый патикус.
— Добрый герцог! Она была нам раньше дорога, теперь цена упала. Если эта плюгавка со своей лжепрямотой и с нашею немилостью в придачу вас соблазнит, то вот она, берите
[53]
.
Бургунда как громом тяпнуло. Он попятился, едва не оттоптав Французу ноги.
— Тогда прошу прощенья, государь, но в выборе герцогини я должен руководствоваться помыслами о благосостоянии и власти.
