– Так об этом весь театр толкует! Тина-то
с ума сошла, роман закрутила с Павлушей, тот Бурской вроде на пятнадцать лет
моложе. Вообще голову Валентине сшибло, везде с ним появлялась, даже на день
рождения театра под ручку с Павлом пришла. Во какая смелая, ничьих разговоров
не боялась. Хотя, скажу тебе, наши актриски любят, когда о них судачат. Знаешь,
как Щепкина высказывается: «Пусть ругают, критикуют, сплетничают, лишь бы не
забывали». Меня только позиция Семена Петровича удивляет! Ведь знал небось про
Павлика, а молчал и по-прежнему спектакли с женой спонсировал. Ну очень высокие
отношения. Либо он кретин, слепой и глухой, газет не читал и сплетен не слышал,
либо ему на Тину наплевать было, вот он и закрывал глаза на ее взбрыки. Знаешь,
как бывает: у него своя жизнь, у нее…
Из громкоговорителя раздался
торжественно-печальный голос:
– Начинается прощание с любимой актрисой…
– Пошли! – деловито воскликнула
Нюся. – Панихида стартовала, во, сюда, тут дверка есть, прямо в зале
окажемся.
Я последовала за буфетчицей, Нюся нырнула в
темное пространство, толкнула створку, и мы оказались в большом зале, затянутом
красно-черной материей. В воздухе удушливо пахло цветами и какой-то
парфюмерией, очень назойливо, резко.
Народу в скорбном месте оказалось битком,
понять, кто есть кто, было невозможно. Церемонию вел статный мужчина в
безукоризненном черном костюме, он подзывал к микрофону тех, кто хотел сказать
прощальные слова о покойной. В общем, речи их звучали одинаково.
Талантливая, безвременно ушедшая, любимая
актриса, замечательный человек, но традиционную фразу о хорошей матери не
произнес никто, очевидно, детей у Тины не было.
У гроба стояло несколько стульев, на одном,
выпрямившись так, словно его спина была жестко накрахмалена, сидел Семен
Петрович, рядом разместился Батурин, потом Щепкина, затем незнакомая мне дама,
явившаяся на панихиду в ярко-фиолетовом платье и в бриллиантах, остальные места
пустовали.
– Слово имеет Андрей Ильич Густов, –
торжественно объявил ведущий.
К микрофону бочком подскочил невысокий
толстячок, я моментально узнала его постоянно тиражируемое в телесериалах лицо.
На днях я решила отдохнуть, переключая в телевизоре каналы. На первом шел
детектив, где Густов играл хорошего милиционера, до не правдоподобности
правильного и профессионально грамотного, на второй кнопке в этот же момент
демонстрировали ленту, где Андрей Ильич изображал благородного бандита, этакого
Робин Гуда, не успела я переметнуться на СТС, как узрела актера в костюмированной
мелодраме: одетый в камзол и шляпу с перьями, он дрался с каким-то зверем,
похоже, медведем. Дальше терзать пульт я не стала, пошла спать, и вот,
пожалуйста, теперь наблюдаю кинозвезду, так сказать, живьем, надо же, он столь
же напыщенный, как и на экране.
– Закатилось солнце, – громовым
басом заорал Густов, – село за черную черту, упало в пропасть! Люди! Мы
остались, а ее нет! Как жить? Как? Римляне, ответьте.
Я вздрогнула, стоявшая около меня худенькая
девушка ухмыльнулась, но, очевидно, тут же оценив неуместность смешка у гроба,
быстро закашлялась.
– Римляне, – выл тем временем
Густов, – свободные граждане, мы одиноки! Пала великая! Плачьте, убейте
гладиаторов, унесите их тела львам, а вы, доблестные мужи…
– Он сошел с ума? – весьма невоспитанно
спросила я. – Что несет? Какие римляне?
Кашляющая девица замерла, потом шепнула:
– Нет, просто, как всегда, говорит не
своими словами, а роль играет, маленько перепутал. Сейчас он шарашит текст из
пьесы «Гордость цезаря», следовало другой отрывок выбрать. Ща прижмет руку к
груди и рявкнет: «Отомстим за горе».
И точно, Андрей Ильич сложил ладошки у шеи и
взвизгнул:
– Отомстим за горе!
– Башку влево, шаг назад: «Я не
успокоюсь, пока он не умрет», – шепотком суфлировала девчонка.
Густов склонил голову, отступил от микрофона и
со слезами сообщил:
– Я не успокоюсь, пока он не умрет!
Правая длань актера весьма бесцеремонно ткнула
в сторону Семена Петровича, я вздрогнула, жест Густова, учитывая текст,
выглядел почти неприлично.
– Берите оружие, вперед, – не
успокаивалась моя соседка, – бейте, бейте, бейте!
Андрей Ильич набрал полную грудь воздуха, пару
секунд постоял молча, но потом вдруг взвизгнул.
– Что с ним?
Моя соседка хмыкнула.
– Bay, пошел другой монолог! Экий у него
монтаж получается!
Но мне отчего-то стало не по себе, с лица
Густова сползла фальшивая значимость, в глазах появилось абсолютное честное
удивление, потом испуг. В ту же секунду Семен Петрович покачнулся и тяжелым
кулем свалился со стула.
Глава 12
В зале поднялась суматоха, Батурин бросился к
потерявшему сознание меценату, большинство женщин закричали, впрочем, мужчины
тоже начали издавать разнообразные звуки. Клацая железным ящиком, пронеслись
врачи, потом послышался протяжный вопль, и еще одно тело шмякнулось о паркет,
теперь чувств лишилась Щепкина. Замешательство в зале достигло критической
точки, но тут появилась Алиса. Схватив микрофон, она, перекрикивая гвалт,
заорала:
– Господа, церемония прощания завершена,
остальные речи на кладбище, у центрального входа автобусы, прошу всех спешно
занять в них места. Ваня, Сережа, Коля, Дима, уносите гроб.
Похороны напоминали фарс. Четверо крепких
парней, одетых в синие комбинезоны, уволокли домовину с Бурской, толпа
провожающих, громко голося, ринулась в противоположные двери. Впрочем, убежали
не все, человек тридцать столпились вокруг Семена Петровича, глядя, как орудуют
врачи. Ненадолго в большом помещении повисла тишина, такая густая и плотная,
что, казалось, ее можно резать ножом.
– Ну что с ним? – ракетой взвился к
потолку голос Батурина.
– Ничего сделать нельзя, –
прозвучало в ответ, – все, он умер.
Люди шарахнулись в сторону.
– Не может быть! – истерически
взвизнула какая-то женщина. – Немедленно лечите Семена.
– У нас простая «Скорая», –
растерянно начал оправдываться врач, – не кардиология, не реанимация.
– Так вызовите лучших
специалистов! – заорал Батурин.
– А толку? – глухо ответил
врач. – Он сразу умер, похоже, это инсульт, все лицо перекосило, а может,
инфаркт, не могу так сказать.
