Лизанька всхлипнула чуть громче и часто заморгала, однако слезы иссякли и масло ароматное, их появлению способствовавшее, повыветрилось. А говорили, устойчивое весьма.
Никому нельзя верить.
Даже батюшке родному.
— Однако ты решила, что тебе надобно попасть в Гданьск. Попала, поздравляю. Вела бы себя прилично, тогда, глядишь, все по-иному сложилось бы.
Раз плакать не выходило, то Лизанька оскорбленно отвернулась к окну…
…маменька, которая точно позабыла, что видела Лизавету шляхтенкой, хлопотала возле Греля…
И Лизанька, вновь оскорбившись от этакого предательства, отвернулась от окна. Уж лучше будет она смотреть на государев портрет, поднесенный в прошлом годе благодарным купечеством, и от подарка этакого папенька отказаться не мог, ибо портрет писали масляными красками, богато. Государя изобразили в мундире, на белом коне и с саблей, вид он имел грозный, отчего Лизаньке вовсе не по себе сделалось.
— Разве я не просил тебя погодить? — поинтересовался Евстафий Елисеевич, понимая, что ответа не получит. — Просил. Но ты вновь решила по-своему. Сбежала. Обвенчалась. И что теперь?
— Теперь я развода хочу.
— На каком основании?
— Он не тот, за кого себя выдавал!
Под копытами государевого коня лежали веси и долы королевства Познаньского, виднелись крохотные городки и совсем уж жалкие хаты…
…а рама не на одну сотню золотом потянула, дубовая, с виньетками и коронами в четырех углах…
— То есть он представился тебе чужим именем? — вкрадчиво поинтересовался Евстафий Елисеевич.
— Нет! Он… он не Себастьян!
— А он называл себя Себастьяном?
Лизанька насупилась и часто задышала: вот злости никакой на папеньку не хватает! Прекрасно же он все понял, но лезет со своими вопросами…
— Нет, — вынуждена была признать Лизанька. — Он… он дал понять, что…
— Каким же образом?
— Таким! Он мне комплименты говорил! И руку целовал! И замуж позвал!
— Лизавета! — Евстафий Елисеевич закрыл глаза и заставил себя досчитать до десяти. Язва заныла, должно быть этаким способом выражая сочувствие. — Он за тобой ухаживал, а ты эти ухаживания приняла… и ты сама предложила бежать…
— И что?
— И то, что у тебя нет оснований для развода.
Лизанька не привыкла к отказам.
И к подобным дурацким ситуациям. И уж тем паче не привыкла, чтобы ее, Лизаньку, виноватой делали. А у нее, между прочим, голова болит… и вообще, она себя дурно чувствует… может, супруг новоявленный вовсе травит ее…
Она оттопырила нижнюю губу, как делала в глубоком детстве, когда на эту ее гримасу маменька зело умилялась, и папенька умилялся, и все знакомые, которым случалось с Лизанькой дело иметь, тоже умилялись…
— Как нет? Я… я, за между прочим, не в себе была!
— Это когда ж? Когда письмецо писала, побег предлагая? Или когда в храме браком сочеталась? Или в гостинице той? — Евстафий Елисеевич сдвинул портрет государя, за которым обнаружился сейф новейшей конструкции.
— Да! — капризно повторила Лизанька, не уточняя, к чему именно это «да» относится.
Она была не в себе.
И точка.
Из сейфа познаньского воеводы появился белый конверт с упомянутым письмом и кристалл.
— Лизанька, — конверт он положил на стол, а кристалл в пальцах повертел и в сейф вернул, для пущей сохранности, — дорогая моя, даже если отрешиться от того факта, что королю Миндовгу незачем было сбегать с паном Стесткевичем, а тем более выходить за него замуж…
Лизанька нахмурилась.
— …то королевские ведьмаки способны выявить… или опровергнуть наличие одержимости по почерку…
Евстафий Елисеевич постучал пальцем по конверту.
Ну да, письмо Лизанька писала сама, без помощи духа, но… это же письмо легко в камин отправить. Папенька мог бы разочек инструкцию нарушить за-ради родной-то дочери…
— …или по записи. — Кристалл Евстафий Елисеевич снова достал из сейфа и протянул Лизаньке. — Не скажу, что мне было приятно смотреть это, но… ты права, я должен был убедиться, что тебя не неволили. К слову, это копия. А у Греля — оригинал. И ежели ты вздумаешь добиваться расторжения брака, то сия запись окажется в «Охальнике»… и я, Лизанька, ничего не смогу сделать.
Лизанька нахмурилась.
«Охальника» она не боялась… да кто ему верит-то? Но предусмотрительность супруга неприятно ее поразила. Выходит, он подозревал, что все так обернется?
— И что мне делать? — как можно более жалобно поинтересовалась Лизанька, кристалл возвращая: не собиралась она смотреть его.
— Смириться. И жить с мужем в любви и согласии, как то было заповедано богами.
В любви и согласии?
Да эта сволочь Лизанькину жизнь порушила! И вообще, какая любовь, когда Лизаньку от одного вида супруга мутит?!
— Нет. — Лизанька топнула ножкой.
— Да, — спокойно ответил Евстафий Елисеевич.
— Папа! Ты же… ты сам говорил, что он человек непорядочный… что в истории темной замешан… что из-за него девица одна повесилась!
Евстафия Елисеевича этакий поворот в биографии зятя отнюдь не радовал, однако он был вынужден признать, что Грель Стесткевич хоть и был человечишкой подлым, но и в истории той невиновным.
— Сама она повесилась. Ее жених соблазнил и бросил. А Грель, про беременность узнавши, уволить пригрозил… девка и полезла в петлю, решила, что терять ей больше нечего…
Лизанька насупилась.
— А если…
— Она сама сказала.
И разговор этот был неприятен, как, впрочем, неприятен и сам зять, которого хотелось взять за шкирку и тряхнуть хорошенечко, а лучше покатым наглым лбом и об угол приложить, исключительно для вразумления…
— А если еще покопать…
— Лизанька, — Евстафий Елисеевич сцепил руки и подпер ими подбородок, точнее, дорогая супруга утверждала, что говорить следовало — подбородки, и второй следует убирать диетой, — чего ты добиваешься? Даже если выяснится, что он преступник, ты развода не получишь. Да, на каторгу спровадишь…
— А если на плаху? — тихо поинтересовалась Лизанька. И торопливо пояснила: — Он… я чувствую, что он нехороший человек… у вас же есть нераскрытые дела и…
— Знаешь, Лизавета, — познаньский воевода повернулся к окну, — в любом ином случае я бы сочувствовал твоему супругу…
Издевается?
Сочувствовать… этому ничтожеству?
— Успокойся, — велел папенька таким тоном, каким, должно быть, с душегубцами только и беседовать можно. У Лизаньке от ледяного этого голоса душа обмерла. — И скажи, чего тебе надо? Он молод. Собой хорош. Конечно, чинов невеликих, но мы и сами, чай, не из князей вышли. Был бы человек работящий, а там Хрыся с Фросьюшкой подсобят…
