Я ложусь рядом со старым кострищем, куда мужчина сносит найденные поленья, но как только они разгораются, отхожу подальше, не желая чуять неприятный, горький запах гари.
Отдохнув, начинаю прислушиваться к лесным звукам. Слышу, как над озером, скрывающимся среди растущих рядом ломких ив, стремительно рассекают воздух летучие мыши. Они ловят надоедливую мошкару и, пролетая над самой кромкой воды, понемногу заглатывают ее, чтобы утолить жажду. Где-то вдали слышится бархатное уханье ушастых сов и крики сычей, выходящих к ночи на охоту. А под сухими листьями шебуршат мелкие грызуны, передвигаясь по своей бескрайней сети ходов.
Рядом со мной пробегает шустрая полевка, но не успевает скрыться в пожухлых ломких зарослях, как оказывается у меня во рту, и я быстро съедаю ее. Большее, на что я смею рассчитывать, оказавшись одна в чаще, — это только заяц. Против оленей или кабанов я могу выйти только вместе со стаей. Но даже ушастого зверя я смогу поймать, лишь надолго покинув лагерь, а Ларре отпускать меня не спешит.
Сам он приносит кролика. Разделывает тушку и готовит мясо на костре, неодобрительно поглядывая на мой звериный облик, но не пытаясь заставить меня принять иной вид. Я не знаю, способен ли он на это, и не ведаю, был ли тот колдовской перстень, который я не могла снять, творением норта.
К его еде я не притрагиваюсь. Не догадываясь о том, что вместо пахнущего гарью мяса я уже наелась проворных мышей и толстых полевок, Таррум с осуждением укоряет меня:
— Это что, голодовка?
Знал бы он, что зверь в лесу никогда не пропадет. А вот человек не всегда сможет голыми руками завалить дичь.
Мы проводим ночь там же, и впервые за долгое время я могу полюбоваться мягким сиянием звезд. Я засыпаю, но то и дело просыпаюсь и вожу ушами, улавливая лесные звуки, от которых за проведенное среди людей время успела отвыкнуть.
А к утру ударяют заморозки. Несмотря на то, что зима должна уже кончиться, в лесу все равно кое-где лежит снег, а из-за холодов порядком обмелевшее озеро покрывается местами тонкой коркой льда. Под ним виднеются пузырьки воздуха, поднявшиеся вверх с донной траншеи выхухоли.
Я разбиваю затвердевшую хрупким стеклом влагу, пробегая про кромке берега, и после напеваюсь воды перед тем, чтобы снова отправиться в дальний путь с человеком.
Когда мы останавливаемся на привал в следующий раз, мужчина уже привычным мне движением привязывает к дереву лошадь, а я сменяю облик, желая задать ему давно мучающий меня вопрос:
— Куда мы двигаемся?
Ларре поворачивается ко мне, и его взгляд скользит моей шее вниз, а я вся покрываюсь мурашками, как будто он на самом деле коснулся меня.
— В мое родовое гнездо — усадьбу, некогда пожалованную Таррумом самим императором, — снисходит он до ответа. Он снимает с себя плащ и протягивает мне.
— Мне не холодно, — с непониманием встречаю его внезапную заботу.
— Надень! — со злостью бросает норт и отворачивается, когда я встаю и закутываюсь в выданную им темную ткань.
— Это правда, что твой род восходит из Виллендского княжества?
Он улыбается, наконец удостоив меня взглядом.
— Что и до волков слухи дошли?
Я не нахожу нужным пояснять, откуда узнала это.
— Так гласят летописные книги, но мне кажется, что легенды про бастарда князя — просто сказки, выдуманные, чтобы можно было причислить моего предка к знати. В те времена наделить обычного простолюдина титулом не считалось простым делом: одни заслуги не являлись основанием. А вот хоть с «псевдородством», но с благородными… — он не договаривает, но смысл и так остается ясен.
Тайна его происхождения почему-то волнует меня. Это загадка, ответ на которую кажется простым, хотя его никак не удается ухватить за хвост. Виллендия всегда была самым волшебным уголком Лиеса, а после того, как покинула его состав, не потеряла былого очарования.
Ларре смотрит на меня, обрисовывая взглядом горловину отданного мне плаща. Вдруг ветер неожиданно меняет свое направление, и я с головой ныряю в воздушный шквал духа Таррума. Его мускусно-хвойный запах обрушивается на меня лавиной, и я неожиданно ощущаю в нем нотки дурмана. Желание…
Но он сам ведет себя так, будто ничего не происходит.
Я думаю о его прошлом, о том, как он стал таким, каков есть — одичалым псом своего императора, легко кидающегося в самую пучину сражений, чтобы не думать о чувстве, которое съедает его изнутри, и пытаясь забыть о рушащей все тоске.
Его звериная натура делает норта тем, кто он есть, но, между тем, стремительно убивает.
— Это правда? То, что ты сказала тогда?
— Я много чего тебе говорила, человек.
Я не смотрю на него, чураясь серых, внимательно прищуренных глаз.
— Конечно, ты солгала.
Ларре Таррум врет сам себе. Он знает, что в тот поздний вечер из моих уст не вырвалось ничего лживого, но предпочитает верить в придуманную самим истину. Мое признание — вот настоящая правда.
В нем течет волчья кровь.
Он закрывает глаза, будто принимая непосильное для себя, тяжелое решение. Поворачивается ко мне и тихо говорит:
— Уходи, Лия.
С моей шеи исчезает удавка, но я, не понимая его внезапной просьбы, не двигаюсь с места. Тогда он не просто решительно произносит, а кричит во всю глотку:
— Уходи!
Я сбрасываю с тела его плащ и, надевая на себя волчью шкуру, опускаюсь лапами на землю, чтобы в следующий же миг тронуться с места.
— Я отпускаю тебя…
Его голос звучит таким опустошенным, что мое сердце почему-то замирает. Когда я бегу, оставляя человека позади, эта фраза все еще стоит у меня в ушах, и даже счастье от наконец-то обретенной свободы меркнет от этой поселившейся в душе пустоты.
Крик Ларре Таррума, когда я покидаю его, напоминает жуткий вой раненого зверя.
Прощай…
4. Волчья песнь
Волки пели так, как умеют петь только они: протяжно, отчаянно. Так, что душа внутри звенела струною, а сердце билось, точно кролик в силках.
На лес будто чернила пролили, тени, лилово-красные, вились змеями под ногами. На черном небе дырою зияла снежно-белая луна, звезды искрами рассыпались рядом. Шептались меж собою понурые ели, цеплялись острыми иглами и гнали прочь.
Выставлял вон и могучий ветер, бил в грудь своей незримой десницей. Но мчался вперед быстроногий конь, и его копыта стучали по твердой земле. Всадник же, усталый, но не ослабший, стискивал поводья в руках и лишь подгонял вперед своего зверя.
И снова послышался волчий вой. Все ближе и ближе. А лес, такой родной и привычный, вдруг стал не гостеприимнее врага кровного …
Темная тень стрелой пронеслась под самыми лошадиными ногами, сверкнули во мраке ярко-белые острые клыки. И конь, испугавшись мелькнувшего привидения, в страхе встал на дыбы.
