Книга Соленый ветер Ле Баркарес, страница 15 – Мила Дуглас

– Мое дело – смотреть на это каждый день? Нет. Так что?

Пауза.

Он выдержал мой взгляд, и в его глазах, обычно непроницаемых, вспыхнуло что-то острое, колючее. Вызов. Чистой воды.

– Боишься?

Это слово. Произнесенное им. С этой интонацией. Оно сожгло остатки осторожности. Гнев – на него, на себя, на море, на страх – смешался с отчаянием и той самой глупой решимостью, что привела меня сюда.

– Что я наделала? Этот молчаливый утес сейчас раздавит мою наглость…

Сердце колотилось так, что вот-вот вырвется, но гнев был сильнее страха – перед ним, перед бездной, перед собственной слабостью. «Живи. Отчаянно», – мамин шепот слился с его вызовом.

Я встала, блокнот упал на пол, уголь рассыпался черными звездочками. Голос звенел от нахлынувших эмоций – гнева, стыда, отчаянной надежды:

– Хорошо! Научите! Если вы такой знаток!

Тишина. Только гул моря в окно. Он не ожидал такого прыжка. Его взгляд скользнул по моему лицу – разгоряченному, решительному, – потом опустился на рассыпанный уголь, на упавший блокнот с нарисованной бездной. В уголке его рта дрогнуло. Не улыбка. Скорее… тень чего-то, что могло бы ею стать в другой жизни.

Манки, лежавший у его ног, тихо вильнул хвостом, глядя то на него, то на меня. Как будто одобрял начало спектакля.

А вечером были Большие фейерверки. Весь Баркарес, казалось, высыпал на набережную. Воздух гудел от смеха, музыки, предвкушения. Я стояла рядом с Этьеном, чувствуя себя неловким придатком. Он держался чуть в стороне, руки в карманах джинс, взгляд, устремленный куда-то поверх толпы. Манки остался дома. Никаких разговоров. Никаких объяснений. Просто:

– Фейерверки сегодня. Если не боишься толпы.

И мое ошалелое:

– Да!

И вот началось. Первый залп – ослепительно-золотой – разорвал ночное небо над морем. Толпа ахнула. Второй – багровый, как вино. Третий – изумрудный дождь. Я забыла обо всем. О страхе, о стыде, об его угрюмости рядом. Я смотрела вверх, рот открыт от детского восторга, сердце колотилось уже не от паники, а от чистой, искренней радости. Каждый новый взрыв красок смешивался с восторженным визгом, я хлопала в ладоши, не в силах сдержаться.

– Мама, видишь? Видишь, какая красота?

Я чувствовала тепло слез на щеках – слез счастья.

Краем глаза я поймала его взгляд. Он смотрел не на небо. На меня. Не оценивающе. Не насмешливо. Просто… наблюдал. Как редкое явление. Как будто видел что-то незнакомое и странно притягательное. Распущенные вьющиеся каштановые волосы до лопаток, упрямые веснушки на моем курносом носу и скулах, слегка обветренные пухлые губы, ямочки на щеках – Этьен странным образом изучал детали в моем образе. Я чувствовала себя музейным экспонатом, внезапно попавшим под увеличительное стекло внимательного коллекционера. Он рассматривал не меня – живую, дышащую, возможно, неуклюжую – а какие-то части целого: изгиб брови, форму уха, текстуру кожи на запястье, выглянувшем из широкого рукава блузки. На его лице не было эмоций, лишь чистая, сосредоточенная фиксация, словно он пытался расшифровать незнакомый чертеж или запомнить очертания редкой бабочки, готовой вот-вот улететь. От этого спокойного, всевидящего наблюдения по спине пробежали мурашки – смесь смущения, любопытства и странного, щекочущего нервы ощущения, что меня видят не так, как все. Видят что-то… иное. И для него в этом ином заключалась загадка, требовавшая немедленного изучения.