Книга Соленый ветер Ле Баркарес, страница 29 – Мила Дуглас

Каждую ночь я слышу его крик, Этьен. Каждую ночь я вижу его маленькие ручки, цепляющиеся за борт, и твою спину, повернутую к нему! Ты не просто убил его тогда. Ты убиваешь меня каждый день с тех пор. Этот дом, эти стены, твое лицо – все напоминает мне о том, что я потеряла из-за ТЕБЯ.

Я не могу больше. Не могу дышать этим воздухом, пропитанным твоей виной. Не могу смотреть на море, которое забрало моего ангела и оставило… тебя. Не могу видеть верфи, где его смех больше никогда не прозвучит. Я хочу стереть все это. Сжечь дотла, как сожжена моя жизнь.

Не ищи меня. Я уезжаю туда, где нет моря. Где нет памяти о том дне. Где нет ТЕБЯ. Ты для меня умер вместе с ним. Ты – призрак, напоминание о моем вечном горе. Не пиши. Не звони. Ты больше не мой сын. Мой сын был только один. И он погиб из-за тебя.

Прости? Нет. Я тебя НИКОГДА не прощу. Ни в этой жизни, ни в следующей.

Твоя проклятая мать, Элоиза.»

Слезы текли по моим щекам, но это были не только слезы жалости к Этьену. Это был чистый, леденящий ужас.

Как он это вынес? Как вообще можно дышать, когда та, кто подарила тебе жизнь, пишет такое?

«Ты убил его… Ты для меня умер…»

Слова, острые как ножи, вырывающие сына из материнского сердца. И я… что я чувствую теперь к нему? К этому человеку, который двадцать лет носил этот ад в запертом ящике? Сочувствие? Да. Но вместе с ним – ледяной страх. Страх, что Элоиза была права в самом страшном своем обвинении. Что его вина – не просто трагическая случайность, а нечто глубже, темнее. Что моя любовь, мои попытки пробиться к нему – наивная глупость перед лицом такой катастрофы. Как можно исцелить рану, нанесенную родной матерью? Ужас перед бездной материнской ненависти и горя, обрушившейся на подростка, сдавил горло. Перед тем, как это письмо – этот обвинительный приговор – должно было сломать его. Бросила? Нет. Она отреклась. Обвинила в убийстве. Пожелала ему смерти. И потом… подожгла его наследие. А он… отказался ее преследовать. Почему? Из чувства вины? Из последней, искалеченной сыновней любви?

Запахи сплелись в удушливый клубок: пыль, море, тлен… и гарь с верфи. Запах не просто горя. Запах разрушения – физического и душевного. Запах вины, выращенной до чудовищных размеров, и ярости, сжигающей все на своем пути.

– Что ты здесь делаешь?!

Голос Этьена рассек тишину одним ударом. Он стоял в дверном проеме, залитый светом из гостиной, но сам казался источником тьмы. Лицо – мертвенно-бледная маска. Глаза – черные бездны, пылающие не гневом, а первобытным ужасом. Он видел открытую нишу, ящик, письмо Элоизы в моих руках. Видел слезы ужаса на моем лице.

Я замерла, пригвожденная его взглядом и чудовищной тяжестью прочитанного. Слова умерли в горле. Я могла только смотреть на него, держа этот пылающий уголь материнской ненависти.

Он шагнул вперед, резко, как порыв ветра. Рука дернулась к ящику, сжалась в кулак. Сухожилия на шее напряглись, как канаты.

– Отдай.

Голос был ледяным, хриплым, лишенным чего-либо человеческого, кроме абсолютного приказа. Но подо льдом извергался вулкан.

– Анна. Отдай. СЕЙЧАС.

Я попыталась вдохнуть, найти хоть слово. Не обвинение. Не жалость. Просто… что-то. Но что можно сказать после этого?

– Этьен… – сорвалось шепотом. – Письмо… верфи… Она… она же…

Его лицо исказилось судорогой нечеловеческой боли. Он зажмурился, отвернувшись, словно получил пощечину. Когда он снова посмотрел на меня, в его глазах уже не было ужаса. Была чистая, безумная ярость. Ярость загнанного зверя, ярость против несправедливости мира, против меня, вскрывшей его самую страшную рану.