Книга Соленый ветер Ле Баркарес, страница 31 – Мила Дуглас

Уйди.

Сейчас.

Я не стала брать сумку. Не стала думать. Действовала на автомате. В холле стоял мой велосипед. Я схватила его, выкатила за дверь, села и резко толкнулась от дома. Педали завертелись сами собой, унося меня прочь от каменного кошмара, от запаха горя и пепла, от человека, чья боль оказалась слишком огромной, чтобы даже приблизиться к ней.

Ветер свистел в ушах, смывая слезы. Я не знала, куда еду. Просто прочь. Под колесами мелькали знакомые улочки, но я их не видела. В голове стоял крик – его крик, крик Люка, невысказанный крик Элоизы. И письмо. Эти страшные слова: «Ты убил его… Ты для меня умер…»

Куда? Мысль прорезалась сквозь шум ветра. Маяк. Белый, одинокий маяк на дальнем мысе. Туда, где ветер вырывает крики из глотки и уносит в безжалостное море. Туда, где можно завыть в пустоту, и никто не услышит твоего смятения, твоего страха, что любовь бессильна перед такой виной, перед этой ненавистью. Туда, где можно спрятаться от страшной мысли: а что, если она была права? Тело Люка так и не нашли. А он… он отвернулся. И не справился.

Этьен стоял на пороге, глядя в пустоту улицы, куда только что умчалась Анна на своем велосипеде. Первый порыв – броситься за ней – был задавлен свинцовой тяжестью только что воскресшего прошлого. Письмо… Вырезки… Ее лицо, искаженное ужасом и жалостью – этой жалостью, которую он ненавидел больше всего на свете.

Он тяжело дышал, пытаясь загнать обратно демонов, вырвавшихся из ящика.

– Она поехала к соседям, – промелькнула рациональная, спасительная мысль. К Мартине. Наверняка. Остынет. Поговорит. Вернется. Как всегда. Она не уйдет. Не как мать. Просто… остынет.

Он заставил себя сделать шаг со ступенек. Потом еще один.

– Я – дурак! – прошипел он себе под нос, направляясь к дому Мартины. Он машинально поправлял воротник рубашки, пытаясь придать лицу хоть какое-то подобие нормальности. Просто скажу, что поссорились. Обычная ссора. Она не знает. Она не видела того ящика. Она просто обиделась.

Он постучал в знакомую дверь.

– Мартина? Это я, Этьен. Анна не здесь?

Пожилая женщина выглянула в дверь, удивленно покачала головой:

– Анна? Нет, милый, сегодня не видела. Что-то случилось?

– Нет, нет, – он поспешно улыбнулся, чувствуя, как маска нормальности трещит. – Просто не знаю, где она. Забежала к Бернару, наверное. Спасибо!

Он пошел дальше, к дому Бернара. Потом к маленькому кафе на площади, где Анна иногда брала кофе. Потом к причалу, где они иногда сидели.

Везде был один ответ:

– Нет, не видели.

Этьен стоял посреди гостиной. Слова Анны, ее глаза, полные ужаса – все это смешалось с ядовитыми строчками материнского письма. Рациональные мысли о том, где она, куда поехала, разбивались о ледяную стену паники: она ушла. Как мать. Увидела монстра и ушла.

Он машинально прошелся по комнате, его ноги сами понесли его обратно к зловещему ящику. Дверь все еще была открытой. Этьен не хотел смотреть. Не хотел снова нырять в эту бездну. Но что-то сильнее страха и отчаяния заставило его опуститься на колени перед ним. Рука, будто чужая, потянулась к крышке. Он снова поднял ее. Этьен зажмурился, но не закрыл ящик. Его взгляд упал на смятое письмо Элоизы, на зловещие заголовки газет. Острая и знакомая боль пронзила грудь.

Этьен уже хотел захлопнуть крышку навсегда, запечатать этот гроб с прошлым, когда его пальцы скользнули по неровному дну ящика, под слоем газет. Там, в самом низу, прижатый к доскам, лежал еще один конверт. Не желтый и надорванный, как материнский, а прочный, из плотной, чуть шероховатой бумаги. На нем – уверенный, чуть угловатый почерк, который Этьен узнал бы из тысячи. Дед. Жан Дюран.